На следующий день барон Уоган, озабоченный этим инцидентом, продолжал свой путь, когда шестьдесят индейцев, выйдя на тропу войны, о чем поведала раскраска их лиц, неожиданно окружили его и осыпали издали градом стрел. Всякое сопротивление стало безумием. Было лучше сдаться на милость победителей, чтобы не быть убитым на месте. По их раскраске путешественник узнал людей из племени индейца, раненного накануне, и эта встреча не обещала ничего хорошего. Но, доверяя своей звезде и разуму, он храбро стал ждать развития событий.

После двенадцатичасового пути, во время которого всякая попытка бегства была абсолютно невозможна, Уоган пришел в деревню, состоящую из многочисленных хижин, беспорядочно разбросанных по берегу реки. Сверившись с картой, он увидел, что эта деревня принадлежит большому племени тимпабачей, одной из ветвей паюте, живущих на берегах реки Сан-Хуан, впадающей в Колорадо. Путешественнику связали руки и проводили в хижину, где на циновке лежал индеец, раненный им накануне. Вождь, указав на раненного, спросил Уогана по-испански, узнает ли он этого человека и он ли ранил его в грудь. Барон честно ответил «да», и его преступление было доказано. Путешественника отвели в хижину совета, где собрались все вожди, чтобы его судить. Они пустили по кругу легендарную трубку, но, вместо того чтобы предложить ее пленнику, ему показали томагавк[472], испачканный кровью. Без сомнения, орудие палача.

Спустя достаточно длительное время, в течение которого Уоган сидел, не произнося ни слова, на корточках, индейцы ввели женщину, которую он тотчас узнал: это была спасенная им вместе с детьми от когтей серого медведя, супруга которой он ранил.

«Ее допросили, — рассказывает дальше барон о происшествии, — и я увидел, что бедная скво[473] жалеет меня, вместо того чтобы упрекать; я понял по ее глазам и жестам, что она пытается защитить своего спасителя насколько ей позволяет ее положение супруги раненого.

Я понял также, что она рассказывает сцену битвы с медведем и как я их спас от верной гибели. На лицах членов совета обозначилась доброжелательность, и после довольно оживленных дебатов большой вождь обратился ко мне с речью на испанском:

— Почему, бледнолицый, пришел ты в наши районы объявить войну тимпабачам? Пусть он отвечает! Великий вождь ждет, чтобы он оправдался, если может.

— Бледнолицый, — ответил я, — вовсе не объявлял войну; наоборот, на него напали, и он защищался.

— Тогда, — добавил он, — пусть он покажет рану, которую ему нанес агрессор.

— Я не получил раны, но я должен был защищаться, чтобы спасти мою жизнь.

— Бледнолицый не имел на это права; после того как он показал свою храбрость перед серым медведем, он должен быть милосердным и убежать от стрел тимпабача, которые не сумели его достать. Он пролил кровь, его кровь тоже должна пролиться. Большой вождь Рогатый Змей и его совет думают, что бледнолицый достоин смерти.

При этих словах индианка что-то сказала и, приподняв медвежью шкуру, закрывавшую вход в хижину совета, ушла. После ее ухода обсуждение в совете вождей возобновилось; в какой-то момент я поверил, что мнения на мой счет разделились; но вскоре, окончательно решив вопрос, большой вождь снова велел принести томагавк войны, положил его мне на голову, произнеся несколько слов на каком-то индейском языке, устремив глаза на грубое изображение солнца, нарисованное на куске березовой коры. Я решил, что мне вынесен смертный приговор.

Я подумал о родине и о любимых существах, с которыми приходилось навеки проститься.

В глубине хижины находилась дубовая колода, к ней меня привязали за шею кожаным ремнем, продетым в массивное золотое кольцо, внутренняя отполированная поверхность которого позволяла думать, что оно послужило не одной жертве. Принесли охапку сухого тростника, на ней улеглись множество туземцев, дымя и напевая монотонную нескончаемую песню…

Два дня и две ночи прошли, не внеся никакого изменения в мое положение.

На утро третьего дня мое внимание привлек непривычный шум голосов, то удаляющихся, то приближающихся к лагерю. Ночью меня постоянно будило зловещее предчувствие; вскоре появились четыре вождя в величественном наряде, за ними следовала сотня воинов с волосами, украшенными орлиными перьями; одни были вооружены луками и щитами из твердого дерева, покрытыми шкурой серого медведя, окрашенной в различные цвета, другие — кремневыми ружьями. Большому вождю принесли томагавк войны, о котором я уже говорил, и он открыл шествие. Мне развязали ноги и вывели с веревкой на шее из хижины. Я понял, что час моей смерти пришел.

Как истинный солдат, я смирился и гордо шел в полной уверенности, что моя душа сможет соединиться с бренным телом. Индейцы моего эскорта сели на лошадей, покрытых попонами, богато украшенных шкурами медведей, пум и бизонов; все подвесили к удилам пучки волос, на которых еще оставались куски кожи с головы или даже целые черепа.

Огромный луг, окружавший вигвамы тимпабачей, был заполнен индейцами. Вскоре я обнаружил по разнообразию их нелепых нарядов, что здесь собрались представители нескольких племен: меня привел в центр этой саванны мой военный эскорт, вооруженный томагавками, с трудом отодвигавший толпу народа, с любопытством наблюдающего за событием.

В середине луга возвышалось нечто вроде покрытого травой пригорка, образованное стволом молодого раздвоенного дуба; это был столб пыток; меня немедленно привязали к нему за ноги и за руки.

Я оставался в этом положении некоторое время, когда большой вождь подошел ко мне в сопровождении личности хотя и одетой по-индейски, однако явно европейского типа. Это был человек примерно шестидесяти пяти лет, высокого роста, с мощным торсом, с рыжей, очень длинной бородой, вопреки обычаю индейцев, которые свою выщипывали; одежда из невыделанной шкуры пумы добавляла дикости его физиономии; на ремне за спиной у него висел длинноствольный карабин, из-за пояса торчали топор и револьвер.

— Присутствующий здесь великий вождь тимпабачей, — произнес незнакомец на хорошем английском языке, — поручил мне сказать, что он приговорил вас к смерти; его мудрость подсказала это решение по многим причинам: первая, и самая главная, та, что вы американец; вторая — это смертельная рана, которую вы нанесли на землях тимпабачей индейцу этого племени. Однако, принимая во внимание то хорошее, что рассказали о вас, он согласен оказать вам милосердие, применив к вам менее мучительные пытки, обычные при подобных обстоятельствах; жестокое наказание, я его не одобряю и, будучи индейцем в душе и англичанином по национальности, постараюсь его предотвратить.

— Я благодарю вас за чувства, которые делают вам честь, но скажите великому вождю, что он ошибается по поводу моей национальности: я вовсе не американец. Если я и ранил одного из его индейцев, то только защищая себя, и до глубины души задетый его неблагодарностью ко мне, спасшему его и его семью от зубов и когтей серого медведя. Впрочем, разве это не в природе человека — защищать свое существование, когда ему угрожают?

Не ответив мне прямо, мой странный собеседник сказал:

— Сэр, ваше положение очень меня печалит; у вас есть семья, которая будет скорбеть о вас, жена, мать, сестра, которые оплачут вашу смерть?

— Да, — ответил я, — и все будут испытывать глубокую скорбь, если не увидят меня вернувшимся к очагу предков; но не меньшую и оттого, что не будут знать, где и как я закончил свою жизнь. Если бы не это, то смерть не пугала бы меня; несчастья слишком хорошо научили меня презирать ее. Когда я решился на это путешествие за Скалистые горы, я понимал, что рискую жизнью. Впрочем, я солдат и сумею показать варварам, что француз умеет умирать так же храбро, как индейский воин.

Произнеся эти слова, я заметил волнение в зрачках охотника на людей, казавшегося таким свирепым на первый взгляд.

— Я все испробовал, — сказал он мне, — чтобы добиться для вас помилования у индейцев, но большая часть совета против вас. Индеец, которого вы смертельно ранили, шурин одного из самых влиятельных воинов племени.