— Разве вот ногу немного, — сказала она странным голосом.

Он скинул пиджак и запустил руки под одеяло. И принялся старательно и медленно растирать ногу старухи. Она какое-то время смотрела на него, затем, не отворачиваясь от него, как бы перестала его видеть и лежала, уставясь невидящим взором в одну точку.

— Вот, — сказал он наконец. — Теперь лучше?

— Ага, немного получше, — проговорила она отрешенно.

— Принести попить? — спросил он, желая сделать для нее все возможное, прежде чем он уйдет.

Она посмотрела на него, и он принес чашку. Она с трудом проглотила несколько капель.

— Трудно вам заботиться о ней, ведь она всегда в постели? — спросил я его, когда мы перешли в другую комнату. Он сел на большую белую кровать, издав короткий смешок.

— Мы привыкли, вроде и не замечаем бедную старую бабусю.

— Но она-то должна тебя отличать в глубине души, даже если ты этого и не чувствуешь, — сказал я.

— У нее сильный характер, — сказал он задумчиво. — Похоже, она меня понимает. Она была настоящим другом мне, прежде чем ей стало так плохо. Иногда я присматриваю за ней. Обычно я ее не вижу. Но иногда присматриваю. Она — наш «скелет в шкафу».

Зазвонили церковные колокола. Церковь из серого камня возвышалась среди полей неподалеку отсюда. Казалось, старый импозантный кавалер глядит на гостиницу. Пять колоколов вели перезвон, звук ударял в нас через окно.

— Ненавижу воскресный вечер, — сказал Джордж беспокойно.

— Из-за вынужденного безделья? — спросил я.

— Не знаю, — ответил он. — Чувствуешь себя совершенно беспомощным. В церковь я не хочу ходить да и слушать колокола тоже. Из-за этого я чувствую себя страшно неудобно.

— А что ты обычно делаешь? — поинтересовался я.

— Страдаю… Последние два воскресенья я ходил к Мэйхью, это взбесило Мег. Она сказала, чтобы вечерами я оставался с ней или куда-нибудь шел опять же вместе с ней. Но когда я с нею, что мне делать? А если мы куда и уходим, то только на полчаса. Ненавижу воскресные вечера. Жуткая скука.

Когда мы спустились вниз, со стола было убрано, а Мег купала темноволосого ребенка. Она была просто великолепна. Держала голенького малыша с такой нежностью, что перехватывало дыхание. Стояла на коленях и плескала на него водой. Ее руки, грудь и шея были так благородно округлы и мягки. Она опустила голову с грацией мадонны, ее движения странно тревожили, как прекрасная старинная песня. Ее голос, ласковый и добрый, струился, обтекал ребенка, словно вода, как молодое вино. Мы стояли и смотрели издалека.

Эмили очень завидовала женственности Мег. Она умоляла позволить ей искупать другого ребенка. Мег великодушно разрешила, но предупредила:

— Да, можешь помыть его, если хочешь. Но что будет с твоим платьем?

Эмили, довольная, начала раздевать ребенка, чьи волосы напоминали лепестки шафрана. Ее пальчики дрожали от удовольствия, когда она разворачивала пеленки. Я всегда вспоминаю, с каким благоговением она брала ребенка на руки после того, как последняя рубашонка была снята и взору открывалось трогательное маленькое тельце. Вот и теперь все ее внимание было сосредоточено на ребенке. Я же оказался в стороне. Только что она была так близка, ее глаза искали моего взгляда, ее душа рвалась ко мне, в одно мгновение я отброшен в сторону, стою здесь одинокий, забытый, отторгнутый от того восторженного чувства, которое соединяло женщину и ребенка.

— Ха!.. Ха-а-а! — засмеялась она и прижалась лицом к груди ребенка, круглой, почти как у девочки, шелковистой, теплой и крохотной. Она целовала, касалась его, гладила. Любовалась смеющимся маленьким ротиком, неистово целовала его всего: ручки, ножки, маленькие плечики, снова грудку, тоненькую шейку, подбородок, ласково вбирая губами изумительную мягкость, шелковистость, теплоту и нежность детского тельца.

Женщина почему-то готова отречься от тела, которое так любит мужчина. Она соглашается уступить ему свою нежную красоту с таким большим сожалением. Она льнет к его шее, голове, щекам, обожая и любя, потому что думает, будто именно там находится душа, и пугается, морщится, вмиг отпрянув от его страстных рук, ног и тела, стоит ему заявить на нее права. Поэтому с таким недоумением, гневом и горечью я смотрел на почти ритуальные движения Эмили, обращенные к маленькому, безобидному ребенку.

— Мег не относится ко мне с такой нежностью, как к детям, — жаловался недавно Джордж.

Ребенок, смеясь, хватал ручонками волосы Эмили, тянул к себе, она вскрикивала и старалась разжать маленькие кулачки, оказавшиеся такими проворными. Она вытащила его из воды, обтерла насухо, нежными быстрыми движениями, а он протестующе пинался. Его рыжие волосики рассыпались по подушке, как золотой ореол. Она играла его пяточками, похожими на розовые грибочки, пока наконец ей не надоело. Тогда она надела на него фланелевую ночную рубашонку и передала малыша в руки Мег.

Перед тем как отнести его в постель, Мег решила его покормить. Его ротик сразу потянулся к соску, который он схватил, личико придвинулось ближе к груди, пальчики ищуще двигались по прекрасному белому шару с синими прожилками, тяжелому, налитому. Мег глядела на него с восхищением и нежностью, а Эмили, стиснув руки, тоже склонилась над ним. Обе считали его очень красивым.

Когда близнецы уже спали, я на цыпочках поднялся наверх, чтобы посмотреть на них. Они лежали щека к щеке в детской кроватке возле большой белой кровати, правда, дышали не в унисон, такие маленькие и хорошенькие, со сжатыми кулачками. Они напомнили мне двух птенцов жаворонка в гнездышке.

Из соседней комнаты раздавалось тяжелое дыхание старухи. Мег пошла к ней. Когда она открывала дверь, я увидел большую неподвижную фигуру на кровати и вспомнил рассказ Ги де Мопассана «Туан», герой которого, парализованный человек, как инкубатор, высиживал цыплят.

Глава V

ГЛАВНЫЙ МОТИВ СТРАДАНИЙ

Старуха пролежала спокойно год, потом вдруг умерла. Джорджу было трудно и некогда писать мне, но я получал весточки отовсюду. Он все больше сближался с Мэйхью. После банкротства старого Мэйхью двое его сыновей оставались жить в большом мрачном доме у дороги, ведущей из Ноттингема в Эбервич. Этот дом был завещан старшей дочери матерью. Мод Мэйхью вышла замуж, однако жила отдельно от мужа и содержала этот дом для братьев. Высокая, крупная женщина с широкими скулами и блестящими черными волосами, закрывавшими уши. Том Мэйхью также был видным мужчиной.

Дом Мэйхью назывался Холлиз[30]. Большое, внушительное здание из добротного старого красного кирпича стояло в пятидесяти ярдах от шоссе. Между ним и дорогой находилась лужайка, окруженная высокими черными падубами. Миновав большие ворота, вы оказывались сразу возле длинной, вытянутой конюшни. Старый Мэйхью в свое время держал там тридцать, а то и больше лошадей. Теперь между красными кирпичами пробивалась трава, почти все ворота были заколочены, возможно, кроме двух-трех, открытых для лошадей Джорджа.

Холлиз стал своего рода клубом для неприкаянных мужчин из всей округи. Большая столовая выглядела мрачно и была скудно меблирована, гостиная вообще пуста, зато маленький кабинет был довольно удобен, с небольшим креслом, тяжелыми портьерами и огромным буфетом. В этой комнате Джордж и братья Мэйхью обычно встречались со своими друзьями раза три в неделю. Они разговаривали о лошадях, посмеивались над властолюбием женщин. Джордж обеспечивал их виски, и они играли в карты. Эти холостяцкие встречи были предметом острого недовольства со стороны жен, ведь в этих своеобразных вечеринках участвовало немало женатых мужчин.

— Он становится просто невыносимым после того, как побывает у этих Мэйхью, — сетовала Мег.

Мод Мэйхью держалась отделы о от братьев, во встречах не принимала участия, она занималась воспитанием двоих детей. Она была несчастлива в своем замужестве и теперь оставалась замкнутой, молчаливой. Женщины Эбервича наблюдали за ней, когда она быстро шагала по улице по утрам с корзиной, они испытывали некоторое удовлетворение, поскольку она была слишком горда, чтобы принимать соболезнования, тем не менее им в глубине души было жаль ее. Джордж часто встречался с нею, но она относилась к нему так же холодно, как и к другим мужчинам, поэтому он ее побаивался.