— Что? — спросил я, поскольку он заколебался.

— Не знаю, — ответил он медленно. — Может быть, стать поэтом вроде Бернса. Не знаю, я буду смеяться над собой за эти мысли завтра. Но мне все время хочется того, чего у меня нет. Вот почему мне нравилась Летти, думаю. Но я несу какую-то чепуху. Что я говорю? Зачем ты позволяешь мне болтать глупости, зачем ты меня слушаешь?

Я встал и направился к нему.

— Я не хочу, чтобы ты говорил. Сейчас ты уснешь, и утром все будет выглядеть иначе.

Я сел к нему на кровать, взял его за руку. Он лежал неподвижно.

— Я все еще ребенок, Сирил, — сказал он некоторое время спустя.

— Мы все такие, — ответил я, продолжая держать его руку.

Он уснул. Когда я проснулся, молодое утреннее солнце смеялось в нашей комнате. Огромное синее небо сияло в окно, и птицы зазывали в сад, крича что-то одна другой и радуясь жизни. Я был рад, что открыл глаза. Некоторое время я лежал, глядя на утреннее небо, как на синее море.

Потом мой взгляд метнулся на столик возле кровати. Я заметил, как что-то блестит в сигаретнице Джорджа, а тут увидел и бутылку виски. Она была почти пуста. Он выпил три четверти пинты, пока я дремал. Я не мог в это поверить. Думал, может, тут какая-нибудь ошибка, может, не так уж много виски оставалось в бутылке. Я наклонился посмотреть, что же такое разбудило меня ночью. Это был тяжелый большой стакан, упавший, но не разбившийся. Никаких пятен на полу не было.

Джордж спал. Он лежал разметавшись и тихо дышал. Его лицо было невыразительно, как маска, при этом довольно уродливая. Я хотел разбудить его, чтобы безжизненные черты его снова обрели живость. Я не мог поверить, что очарование и красота могли в один миг покинуть его и сделать мужественное, доброе лицо похожим на глиняную маску. Пока я на него смотрел, он проснулся, медленно открыл глаза. Посмотрел на меня и отвернулся, не в силах выдержать мой взгляд. Он натянул одеяло до подбородка, словно желая скрыться от меня, и лег ко мне спиной. Он делал вид, будто спал, хотя я знал, что он проснулся. Он страдал от унижения и теперь лежал в ожидании, что жизнь снова заползет в его тело.

Глава VI

PISGAH

Когда ее старшему сыну исполнилось три года, Летти, снова поселилась в Эбервиче. Старый мистер Темпест неожиданно умер, поэтому Лесли решил переехать в Хайклоуз. Он был в высшей степени занятой человек. Очень часто по делам уезжал в Германию или на юг Англии. Дома же был всегда внимателен к жене и двоим детям. Ему нравилась общественная деятельность. Несмотря на занятость, он стал советником графства и одним из выдающихся деятелей Консервативной партии. Ему очень нравилось провозглашать тосты на общественных обедах, принимать политиков в Хайклоузе, председательствовать на политических собраниях, выступать с речью по тому или иному поводу. Его имя часто встречалось на страницах газет. Будучи владельцем шахт, он говорил о занятости населения, о верности монархии, о землевладении и так далее. Дома оставался ручным и покорным. С уважением относился к жене, по-королевски обращался со слугами. Они любили его, а ее нет. Он был шумный, но ни на что не обращал особенного внимания. Она — наоборот, тихая и наблюдательная. Он мог пошуметь, но когда он уходил, они улыбались. Она отдавала свои приказания спокойным тоном, но, уходя от нее, все таили про себя обиду. Летти всегда была очень хорошей женой, поэтому Лесли обожал ее, когда у него было время, а когда у него времени не было, забывал о ней.

Она была полна противоречий. Часто писала мне о недовольстве собой, о том, что она ничего не успела в жизни.

«Надеюсь, что следующей весной у меня будет еще один ребенок, — писала она, — тогда не будет так скучно и бессмысленно. Мне кажется, что во мне еще много энергии».

Когда я отвечал ей, предлагая поработать над чем-нибудь, что могло бы дать удовлетворение ее душе, она отвечала с безразличием.

«Ты считаешь, что я противоречива. Ну, что ж. Ты видишь, я написала то письмо под настроением, теперь моя тоска прошла. Вообще-то обычно я спокойно переношу и дожди, и тихую, ясную погоду. Но потом вдруг что-то выводит меня из себя… как будто я немножко схожу с ума… что-то очень-очень голубое, как я уже говорила когда-то Лесли…»

Как многие женщины, она казалась очень оживленной и вполне удовлетворенной жизнью в четырех стенах, при искусственном освещении. Только иногда, под воздействием ветров, дующих снаружи, она выглядывала и внимала дикому, необузданному зову, однако ее женская осторожность предохраняла ее от того, чтобы сделать шаг за порог.

Джордж процветал, занимался своими любимыми лошадьми. По утрам целые процессии прекрасных скакунов торжественно проходили по тихим улицам Эбервича, приглядывал за ними непременно человек Джорджа или сам Том Мэйхью, а когда в ярком солнечном свете Джордж выезжал верхом на прогулку, за ним пританцовывали еще две лошади без седоков.

Когда я приехал из Франции через пять лет после нашей встречи в Лондоне, то обнаружил, что он поселился в Холлиз. Он снял этот дом у семейства Мэйхью и переехал туда со своей семьей, оставив гостиницу «Баран» на Освальда.

В один из дней я зашел в их большой дом, Освальда там не было. Семейство Джорджа меня удивило. Близнецы вымахали в ладных пареньков шестилетнего возраста. У них родилось еще двое сыновей. А теперь Мег нянчила хорошенькую маленькую годовалую девочку. Было очевидно, что эта девочка в доме самая главная. Мег с радостью выполняла любое ее желание.

— А как Джордж? — спросил я ее.

— О, с ним все в порядке, — ответила она. — Вечно занят. Он никогда не тратит времени зря. И еще носится со своим социализмом.

Это была сущая правда. Результатом его посещения Лондона явилась приверженность делу борьбы за права угнетенных. Я видел картину Уотса «Маммона» на стене кабинета, а также работы Блэтчфорда, Мастермана и Чиоцца Мани на столике у стены.

Социалисты со всей округи привыкли вечерами собираться по четвергам в Холлиз, чтобы потолковать о реформах. Мег совершенно не волновали сборища этих честных душ.

— Это не нашего поля ягоды, — говорила она, — слишком заумные. Они считают, что все, кроме них, дураки. Правда, одного у них не отнимешь: они не пьют. И за это я им очень благодарна.

— Почему? — спросил я. — Разве у тебя с этим возникали проблемы?

Она понизила голос до шепота, эта таинственность не могла не привлечь внимания мальчиков.

— Я бы ничего не сказала никому, кроме тебя, потому что вы как братья, — сказала она. — Но он пьянствует, и чем дальше, тем хуже. Спиртное, а особенно бренди, оказывает на него дурное влияние. Ты даже не представляешь, на кого он похож, когда напивается. Иногда его тянет на разговоры, иногда он смеется просто так и становится очень оживленным. А потом, — ее голос принял зловещий оттенок, — он заваливается домой пьяный.

Ее лицо приняло озабоченное выражение.

— Ты просто не можешь себе представить, Сирил, — сказала она, — это все равно, как если бы в доме оказался вдруг сам сатана или черный тигр. Никто не знает, как я с ним настрадалась… намучилась…

Дети стояли с широко раскрытыми от ужаса глазами и бледными губами.

— Но сейчас он получше? — спросил я.

— О, да… когда у нас появилась Герти, — она с любовью посмотрела на ребенка, которого держала в руках. — Он стал теперь намного лучше. Ты знаешь, ему всегда хотелось иметь девочку, и он обожает ее… правда, лапочка?.. ты папина девочка?.. и мамина тоже, да?

Девочка смутилась и уткнулась носиком в мамину шею. Мег поцеловала ее с любовью, потом ребенок прижался щечкой к маминой щеке. Черные глаза матери и большие карие глаза дочери безмятежно смотрели на меня. Обе смотрели спокойно и как-то горделиво. Чувствовалась какая-то их внутренняя защищенность, уверенность, покой, отчего я ощутил себя одиноким неудачником. Женщина с ребенком на руках — это башня, мощная крепость, которая выстоит под напором любого врага.