Селифон пытался представить то, что произойдет через несколько минут на небольшой полянке…

Из-за поворота показалась голова лошади. Селифон щелкнул затвором берданки. На поляну выехало двое незнакомых мужиков. Огорченный Селифон встал.

Лошадь переднего рванула, и всадник с трудом удержался в седле. Второй вскинул винтовку к плечу, но Селифон повелительно крикнул: «Стой!» — и рыжебородый мужик с бледным, побитым оспой, лицом замер. Не отрывая винтовки от плеча, он с трудом нашелся опросить:

— Кто такой?

Селифон положил оружие в траву и подошел к всадникам. Через несколько минут и те и другие узнали все. К трупу убитого мальчика новоселов привела собака. Один из мужиков был на короткохвостой буланенькой кобылке. Строченую оброть на лошади Фома Недовитков признал:

— Омелькина, соседушки моего… Они… узнаю волков по зубам…

— Больше некому! — подтвердил Селифон.

Преследование началось с новым подъемом. Беглецы были где-то близко. Решили усилить осторожность.

Селифон не узнавал Курносенка. Он лез в крутики, спускался по самым неудобным падям, стремясь во что бы то ни стало вновь отыскать потерянный след, как он нашел его в Базаихе. Ночами Тихон по нескольку раз просыпался и смотрел на пасшихся лошадей. Карего, пузатого кроткого меринка, на котором ездил, Курносенок так прикормил за дорогу, что конь ходил за ним, как собака, и отзывался на голос ржаньем.

Вставал Тишка раньше всех и шел к Карьке.

— Ну, как, братишка, набил мамон? — Курносенок хлопал конька по тугому животу, чесал за ушами, а меринок смотрел большими, кроткими глазами и тянулся мягкой губой к Тишкиному карману. — Сухарика захотел? Вижу, чем ты дышишь. Он, брат, в дороге, сухарь-то… Ну, да уж куда тебя деть! — И Тишка, оглядываясь на спящих, украдкой совал в губы лошади сухарь.

— Ты бы женился на нем, Тишка, — смеялся Елизарий Свищев.

Два рябых крестьянина-новосела Желобовы в первый же день сошлись с Фомой Недовитковым и одноруким Кузьмой. Они ехали вместе, стелились вечерами под одной пихтой. Селифон догадывался, что их сблизила потеря детей и ненависть к злодеям.

«Герасим Андреич тоже бы, наверное, с ними же…» — подумал он.

Последние дни Адуев молчал. Убийство амосовцами одиннадцати летнего мальчика вконец потрясло его. Словно вспышка молнии осветила перед ним все, что до того пребывало в расплывчатых сумерках, растворились без остатка личные обиды, — будто от тяжкого сна проснулся Селифон.

Алтайца на белом жеребце встретили в узком ущелье, в одном переходе от горного озера. Он пытался свернуть с тропинки прямо в кипевшую клыкастую реку, но конь уперся и только храпел.

Рахимжан по-казахски окликнул его. Алтаец недоверчиво посмотрел в сторону всадников и снова принялся колотить коня по взмыленным бокам. Когда его расспрашивали, он дрожал.

Тишка, пристально всматривавшийся в лицо черноусого алтайца, в широкий, подковою, через всю щеку шрам, ткнул Селифона в бок и тихонько шепнул:

— Меченый алтай-то… Никак твой крестник?..

Селифон покраснел. Перед ним разом встал длинный увал с приземистыми сучковатыми кедрами, отдельно стоящая скала, бегство с охотничьего промысла, погоня и этот, словно с того света вернувшийся, черноусый человек со шрамом на лице, ранивший его. Селифон твердо был убежден, что, обороняясь от напавших на них алтайцев, он своим выстрелом тогда убил черноусого. И эта уверенность, что он «убил» человека, хотя бы и обороняясь, сковывала на суде его язык. На одно только мгновение в Селифоне вспыхнула жгучая ненависть к Курносенку, изломавшему ему жизнь: азарт преследования беглецов притушил все личное в душе Адуева. Он жадно вслушивался в разговор Рахимжана и алтайца.

Рахимжан успокоил встречного и рассказал ему, что они не те, которые разграбили их аил и перебили детей и женщин, а что сами разыскивают и ловят их.

Черноусый (его звали Кодачи) подъехал к Селифону, в котором он сразу же признал главного, и на ломаном русском языке заговорил:

— Мало-мало шибко надо… Мало-мало далека, — и пустил гривастого, рослою жеребца размашистой рысью вниз по ущелью.

Когда Селифон попробовал обойти алтайца на своем Мухортке, белый жеребец оскалил зубы, прижал уши и прибавил ходу.

Селифон чувствовал, что стрелявший в него на хребте алтаец не узнал его, и обрадовался этому.

Третий день ехали верным следом за беглецами. За долгий путь научились распутывать хитрые петли и «сметки» старых травленых волков. Уже не помогали беглецам ни речки, ни каменистые хребты, ни пади.

Рассыпавшись охватистой цепью, преследующие быстро находили след, маячили один другому условными сигналами и собирались на тропу.

Амосовцы учуяли погоню. Остановки их были коротки, с загнанных лошадей они уже не снимали седел.

— Теперь кто выдюжит… Граница близко, не догоним — уйдут… — Селифон ударил коня плетью.

На последнюю остановку амосовцев отряд нагрянул, когда в кострах еще тлел огонь.

На длинном подъеме большебрюхая серая кобыла Недовиткова встала. Фома слез с нее и попытался вести в поводу. Но лошадь заплетала ногами и тянулась. Отряд на рысях поднимался в гору. Недовитков крутился около кобылы, хлопал себя по бедрам, смотрел на измученную лошадь глазами, полными ненависти, принимался бить ее по голове и по губам кулаком. Темное лицо Фомы раскраснелось. Селифон оглянулся на него и что-то крикнул. Недовитков сбросил седло в траву, спутал лошадь. У тропинки повесил на сук старую свою шапку и с винтовкой за плечами и с топором за опояской пешком потрусил в гору вслед за ушедшими.

— Пропади, ты пропадом, а штоб я… — скрипнул зубами Фома.

Он догнал Ивана Желобова и уцепился за стремя.

— Я и пешой поспею.

Вскоре наткнулись на брошенную лошадь Емельки Прокудкина. У лошади было перерезано горло и вьюки с седла не сняты.

Проезжая, Селифон заметил во вьюках большую крашеную столешницу. Мужики что-то кричали ему, указывая на вьюки и на лошадь, но Адуев ничего не слышал. Он чувствовал близость врага, его последние усилия уйти.

— Догоним… врете… — шептал Селифон и рубил плетью храпевшего Мухортку.

За спиною он слышал тяжелый скок карего меринка Тишки и недалеко от него храп белого жеребца Кодачи. Все другие отстали. А тропинка взбегает все выше и выше. Хребет уже совсем близко, до него не больше километра. Там они…

Кони задыхались, но Селифон чувствовал, что если остановиться хоть на минуту, враг ускользнет от них: у лошадей не хватит силы после остановки снова набрать такую же скорость, с какой они идут сейчас.

— Еще маленечко, еще… — оборачивался Селифон к мужикам и торопил их беззвучным шевелением пересохших губ.

Перед самой вершиной он снова наткнулся на павшую лошадь. Сытый чубарый мерин в богатом, серебряной чеканки, седле еще хрипел. Из перерезанного горла с шипением и свистом вырывался воздух, пенилась алая кровь.

— Автомовский, — отметил на бегу Селифон.

Мухортка со скока переходил на шаг. Селифон бился о луку седла и снова начинал пороть коня плетью.

«Кончу жеребца…»

Однако он и мысли не допускал о передышке. Вершина была в ста метрах.

На хребте Мухортку дергало и шатало из стороны в сторону. Мускулы ног лошади под тонкой шкурой дрожали мелкой дрожью. Конь, однако, вскинул опущенную голову, построчил ушами и звонко заржал. И тотчас же с другого конца пади ему ответили ржаньем две лошади.

— Вон они где!..

Селифон окинул глубокую лесную чашину. Внизу шумела река. Противоположный скат был безлесен и крут. Селифон понял: по нему не пойдут.

— Или ударятся вдоль реки, или засядут в лесу и будут отбиваться до ночи…

Он взглянул на падающее солнце, обернулся в сторону растянувшихся по хребту мужиков и яростно стал грозить им плетью. Потом кинулся назад, навстречу мужикам, и закричал:

— Скорей! Скорей!.. — и снова вернулся на хребет, стал обдумывать, как обойти амосовцев в этой глубокой ямине.

Спешился. Шатающегося от усталости коня бросил у сухой лиственницы и сам прислонился к стволу. Пуля впилась в дерево в вершке от головы Адуева. Мухортка даже не насторожил ушей. Селифон отвел жеребца на другую сторону гребня. Конь качался на негнущихся ногах.