«Пропал мой Паллашка! Помяни господи царя Давида и всю кротость его!» — улыбнувшись, прошептал старик. Но и улыбаясь, он был тревожен.
Тишина стояла в избе. Только посвистывали носами спящие на полатях внучата да изредка поскрипывал очип над кроватью, когда сонный ребенок ворочался в своей зыбке.
Лупан чутко прислушивался: заговорит, не заговорит сноха с Палладием? Старик снова мучительно передумывал один и тот же вопрос, над которым он так долго ломал голову и днями и ночами. И чем больше думал Лупан, тем страшнее, запутаннее казался ему этот вопрос: точно в незнакомой тайге заплутался.
Но до сегодняшнего вечера Лупану казалось, что и думать и решать этот вопрос должен был он один. И вдруг молчавшая, как и Палладий, все время Митродора «показала зубы».
Уснул старик после вторых петухов, но вскоре же и проснулся от напряженного, сдерживаемого шепота сына и невестки на постели.
— …А я говорю, где наболело — не тронь! Н-не-е т-тр-ро-он-нь! — угрожающе вскрикнула Митродора.
Палладий, очевидно успокаивая жену, зашептал что-то быстрым, захлебистым шепотом.
Старик приподнял голову и пытался разобрать слова сына, но не мог.
— Уйди, говорю! — змеиным шипом снова вырвалось на всю избу у Митродоры. И вслед за этим произошло неожиданное, необычное. Казалось, Палладия вихрем сорвало с постели, и он плашмя упал у порога.
«Свят! Свят!» — испуганно прошептал Лупан и юркнул под одеяло с головой. «Говорил дураку, не ложись с краю!» — пронеслось в голове старика.
Но то, что случилось вслед за «полетом» Палладия, не мог предположить даже видавший виды на своем веку Лупан.
Митродора, в одной исподнице, вскочила с кровати и с угрожающе вскинутыми руками нависла над поверженным Палладием.
— Д-да-а к-ка-а-ких п-по-ор?! Д-да к-ка-а-ких п-пор вы меня, как кость, собаки, глодать будете, спрашиваю?!
Оглушенный падением, испуганный безудержным гневом жены, лежащий у порога Палладий что-то силился сказать. Лупан услышал только умоляющий его шепот:
— Митроша, остепенись! Батяня услышит, Митроша!..
Но задыхающаяся Митродора схватилась за грудь, исступленным движением разорвав исподницу от воротника до подола, швырнула ее на лежащего у порога мужа.
В окно избы смотрела полная, круглая луна. В голубом свете ее старик увидел бело-мраморный могучий торс снохи, распустившиеся, упавшие волною до поясницы черные ее косы.
Она еще выше вскинула над головой сжатые в кулаки руки и еще громче закричала:
— Запрягли в корень, заездили! Ни будни, ни праздник скрёсу нет!.. Брошу и тебя, лопоухого теленка, и ребят: оставайтесь, живите со своим упрямым козлом!.. Все люди, как люди, а вы!..
Митродора задохнулась. Вся она с поднятыми над головой кулаками, со страдальчески изломанными длинными бровями, с полубезумно-расширенными черными глазами была в этот момент, как огненный вихрь.
Оцепенелый Лупан лежал на своем голбчике бессильный отвернуться от прекрасной наготы невестки и скованный этим неистовым, испепеляющим ее гневом.
А Митродора, как стояла с заломленными над головой руками, так и грохнулась на пол, трясясь всем телом от душивших ее беззвучных слез. Черные волны ее волос, закрыв спину, колыхались на ней, как от ветра.
Палладий схватил с кровати одеяло и прикрыл им наготу жены.
На полатях завозились испуганные дети. В зыбке заплакал ребенок.
Лупан натянул одеяло на голову и пролежал так до самого рассвета.
Когда он встал со своего голбчика, бледная, злая и от этого еще более красивая Митродора уже возилась у пылающей печки. Медные отблески огня золотили зрачки ее глаз.
Палладия в избе не было. «Задрожали ножки у нашего Трошки», — не то о сыне, не то о самом, себе подумал старик. «Так и эдак все равно, что дерево, что бревно! Видно, придется тебе, Лупан Каллистратыч, нести свое заявление Селифону Абакумычу…» — с тяжелым вздохом подумал старик Федулов.
Чем больше Марина думала о предстоящей работе, тем больше волновалась. Не сделала ли она поспешный, опрометчивый шаг?
Утром тревога и даже страх с новой силой овладели ею.
Селифон чувствовал ее волнение, и уехать на работу, не сказав ни слова, не ободрив ее, не мог.
— Ты вот что, Мариша… — совсем было начал он.
Ему хотелось сказать, что Лупан прав: ясли действительно — самое слабое место в колхозе. И еще он хотел посоветовать ей сходить к Аграфене Татуровой и вместе с нею обсудить все до мелочей.
— Ты меня рано не жди. Сегодня у меня трудный день.
Так и не решился Селифон напомнить ей о яслях.
Марина не вышла проводить, как обычно, а посмотрела ему вслед в окно. «Счастливый! Его все любят, верят… А тут с одними матерями с ума сойдешь!.. Впрочем, посмотрю… Не смогу — вернусь…»
Перед уходом решила зайти к соседке, бабке Пахомовне, и поручить ей теленка и гусыню с гусенятами.
— Вам, бабушка, заодно со своими. В долгу я не останусь. Какое это дело, Пахомовна, молодой женщине в наше время сидеть клушкою на гнезде!
Старик Федулов во многом оказался прав.
Наталья Подтелкова, несмотря на то, что прослушала в районе двухмесячные курсы руководительниц детских яслей, дела своего не знала и не любила. Дважды штрафовали ее за грязь и за грубое обращение с детьми.
Пятикомнатный дом был в беспорядке заставлен кроватками, шкафами для белья, столами и скамьями. Дети разных возрастав, от «сосунков» до дошкольников, соединены вместе. Мухи, немытые пеленки, грязное белье в постельках.
В столовой висел плакат: «Уход за грудным ребенком в яслях». Марина взглянула на розовых, здоровых детей в белых кроватках, нарисованных на плакате, перевела взгляд на ползающих по затоптанному полу с завязанными на спинках подолишками годовичков, совавших в рот мусор, на уныло-однообразные серенькие платьица дошколят, и ей стало стыдно за свой утренний страх и за бесполезно потраченное время на гусей, за Наталью Подтелкову, одетую в рваную на локтях кофту. С лицом восковой желтизны, с глазами бегающими и злыми, с худыми выпирающими плечами, Наталья выглядела случайным человеком в детском саду.
— Маята каторжная… Особенно по-первости, как только от матерей. И уж так они нянькам глаза протрут — святых выноси! Ну, а как обревутся, обтерпятся, тогда еще туда-сюда… Гараська! Гараська, окаянная вольница!.. — закричала она на мальчика, отбиравшего у девочки замызганную самодельную куклу с волосами из кудели.
Гарасик разжал пальцы, девочка шлепнулась на пол и расплакалась.
— Это не дитё, чистый черт! И вот попробуй сладь с этаким скорохватом без плетки!
Марина плохо слушала, что говорит ей неприятно-крикливым голосом Наталья Подтелкова. Ей казалось, что основная причина запущенности и неуюта в яслях кроется в том, что Подтелкова тяготится своим делом.
Вечером Марина пришла на заседание правления колхоза. Вопрос о яслях стоял первым. Уверенность в важности затеваемого ею дела росла в ней с каждой минутой. Синие глаза ее потемнели, решительность залегла в изломе бровей, в высохших, отвердевших губах.
— …Почему мы справедливо кричим о чистоте в телятниках, а на детские ясли не обращаем нужного внимания? Может ли аккуратная, заботливая Митродора Федулова доверить своих детей в такие ясли? Лично я, сдала бы я своего ребенка в такие ясли? Никогда!
Матрена Погонышева, добившаяся идеальной чистоты в телячьих кабинках, подбеливаемых ежедневно, улыбаясь, слушала Марину.
— А мои доярки и телятницы все равно соревноваться на чистоту с твоими яслями будут, — не удержалась она, но, встретив осуждающий, нахмуренный взгляд Вениамина Татурова, остановилась.
Решение сформулировал председатель:
«Ясли реорганизовать. Создать постоянно действующий «Дом ребенка». Для руководства привлечь Марину Адуеву и Аграфену Татурову. Нянею назначить Христинью Седову. Наталью Подтелкову утвердить кастеляншей».
С горноорловским «Домом ребенка» произошло то, что происходит с безнадежно запущенным участком хозяйства, когда туда приходят новые люди, полные неукротимой жажды деяния, и когда им помогают «всем миром».