— А как запасные зубья к граблям?

— А хватит ли стоговых вил?

Казалось, все было подготовлено, и вдруг председатель спохватился: «А что, если не запасены жерди на притуги? Первый же ветер свернет макушки стогов».

Не спал и Вениамин Ильич: он тоже тревожился, но ничем не выдавал себя, становился только сдержанней, строже.

Ночь накрыла Маралью падь. Вдоль речки пополз туман. Тихо и свежо вдруг стало до дрожи. Сонно пересвистнулись две птички. Последний раз приглушенно-сдержанно прозвучал смех молодежи и смолк.

Фыркнули стреноженные кони, всплеснулся хариус в омутке — и снова тихо, только плещут струи речонки.

Селифон и Вениамин лежали рядом на ворохе сена, укрывшись от росы одной палаткой. Перед глазами серели ближние ряды покоса, смутно вырисовывались очертания шалашей, дальше глубокую чашину укрыл туман.

— Не спишь? — негромко спросил Вениамин.

— Где там!.. — так же тихо отозвался Селифон.

Им хотелось еще поговорить, но надо было вздремнуть хотя бы часок перед таким днем, Они снова замолчали.

Татурову очень хотелось помечтать, поделиться с Селифоном, что не за горами уже время, когда эту же Маралью падь не сто двадцать, а самое большее десять человек с двумя электростогометателями будут убирать тоже за какой-нибудь один день. И что возить сено на фермы будут они не на лошадях и не на машинах даже, а переправят его прямиком на подвесной дороге.

И все это построят их собственные инженеры.

«Завтра за обедом обязательно расскажу об этом народу. Пусть знают, что их ждет впереди. Это добавит силы…»

Перед утренней зарей затихло все. Напаслись и полегли кони. Придремали и Селифон с Вениамином, но сон их был краток.

— Поднимайтесь, орёлики! — на всю чашину гаркнул председатель и выскочил из-под палатки.

Радостно было начинать утро этого дня и Адуеву, и Татурову, и всем горноорловцам.

Заря только-только прорезалась над вершиною пади. Из шалашей, из-под зыбких ворохов сена выскакивали люди. Большой табор покосников ожил, как по тревоге.

Утро было необыкновенно холодное, как всегда бывает перед жарким днем в горах. От обильной росы кошенина в сумраке казалась матовой, и от нее шел тягучий, приторно-сладковатый дух листовника.

Селифон решил и всех метальщиков стогов вначале тоже бросить на гонку валов и копнение, чтобы отволгшее за ночь в росе нежнейшее горное сено не обмялось, не потеряло душистых лепестков.

Люди наспех умывались. По тому, как без завтрака, несмотря на усиленные приглашения поварих, торопливо разбирали вилы и грабли, как молча и поспешно расходились, Селифон отлично понимал, что люди рвались к работе, как будто они изголодались по ней, и что когда «дорвутся» до нее, тогда уж покажут себя.

Сам он был так же напряжен, как и они. Но напряжение это не мешало ему видеть и понимать все. Напротив, оно обострило-все его духовные и физические силы до той чрезвычайности, когда для человека нет невозможного, а живет у него только одна всесильная жажда делания, и один он легко поднимает тяжесть, в обычное время посильную лишь трем.

Как только пестрые вереницы женщин в полукольцо охватили склоны Маральей пади и, звеня зубьями конных граблей, комсомольцы проехали к размеченным еще с вечера участкам, председатель поднял ружье и выстрелил. Это был сигнал к началу работы.

Грабельщицы наперегонки погнали серые ряды сена под гору. Подбиваемые граблями и ногами, стремительно увеличивающиеся валы, точно волны в прибой, с глухим шумом сплывали с косогоров.

Комсомольцы с металлическим звоном опустили зубья конных граблей и помчали широкие валы по равнине пади. Копнильщики, стараясь не отставать от женщин, работали каждый со своей сноровкой. Сухощавый «прогонистый» бригадир Иван Лебедев, сдвинув упругий вал к центру ряда и завернув его с двух сторон, в три удара оправлял верх готовой копны. Не по годам расторопный старик Федулов не отставал от своего сына Палладия в количестве и величине сложенных копен.

Восток еще только налился кровью, а неисчислимое количество копен уже спускалось по розовым, почти малиновым от зари крутикам в низину, к сверкающей речке, точно стада к водопою.

Люди давно уже не ходили, а бегали по кошенине и, несмотря на бодрящую утреннюю свежесть, были мокры от пота.

— Уноси ноги! Догоню! — настигая одна другую, невидимые из-за высоких валов, весело кричали женщины.

Казалось, толстые валы сена от одних криков сами катились под косогор.

Маралья падь на глазах преображалась.

Мужики с вилами, широким строем наступавшие вслед за женщинами, из валов складывали пухлые копны.

Но лишь солнце подобрало росу, бригадиры закричали:

— Копновозы!

И армия подростков на заседланных лошадях с извивающимися следом за ними толстыми копенницами[40] карьером бросилась к копнам. Гулкий топот заполнил Маралью падь.

Метальщики работали в десять групп. И началась та горячая, азартная, как спорт, любимая всеми покосниками метка стогов, когда и ленивый, захваченный общим круговоротом, работает «до седьмого пота».

Солнце, жар, дурманящий аромат разворошенного сена, звон конных граблей, топот, ржание и фырканье лошадей, крики копновозов и сухой шум взметываемых на стога пластов сливались в единый мощный гул.

Пот уже ручьями лился по лицу, по шее, сбегал на грудь. Рубахи на спине потемнели, соль проступила на лопатках. За воротники сыпалась труха. Труха была в волосах, в бровях, но некогда было отряхивать ее — копновозы подвозили и подвозили копны.

Селифон, Вениамин и Акинф Овечкин, руководившие группами метальщиков, словно по уговору сбросили на кошенину мокрые рубахи.

— Раззудись плечо! — крикнул Акинф и, только ему ведомым способом изогнувшись весь на левый бок, вместе с тяжестью всего тела вогнал длинные острые рожки стоговых вил от верхушки до самого низа копны. Разогнувшись, он одновременно перехватил вилы руками, потом, взметывая всю копну сена над головой, сделал с нею шаг, другой и под одобрительный крик копновозов и метальщиков бросил ее на стог.

И в тот же миг Вениамин Татуров тоже поднял над головой и вскинул на стог целую копну.

Рожками вил Селифон слегка расправил пласты копны, упругим, быстрым движением налег на вилы и, перегибая багрово-красную, разгоряченную спину в противоположную сторону, только было собрался вскинуть копну над головой, как держак в сучке переломился пополам… Селифон упал на колени, а верхний обломок вил глубоко вошел в землю у его ног. Пятью сантиметрами ближе — и Селифона, как жука булавкой, пришпилило бы к кошенине, но он и не подумал об этом.

«Как оскандалился при всем народе!..»

Смущенный Селифон вскочил. Кто-то подал ему новые вилы, и он, подхватив копну, легко, точно и не напрягаясь совсем, высоко поднял над головой, понес и забросил ее на самый верх стога, — к ногам изумленного вершильщика.

— Смечем — и завтра праздновать! — крикнул Адуев.

— Праздновать! Завтра праздновать!.. — обошла падь радостная новость.

Пласты сена полетели еще быстрее. Не задерживая ни на минуту подвозки копен, копновозы сменили потных, уставших лошадей и с гиком, с присвистом обгоняли один другого. Казалось, вот только сейчас зачали новый большой, на пяти копнах основанный стог, а его уже вывершивали, причесывали граблями, прижимали макушку сырыми, тяжелыми «притугами».

Еще недавно бородавками усыпавшие падь копны на глазах исчезали с кошенины, точно смахнутые бурей, а круглые, как башни, стога душистого сена высились и на всех склонах и в низине.

Сел и фол думал только об одном: «Как бы не отстать от мужиков!» И он, работая, все время зорко следил, когда кончали вершить стог его соседи — метальщики, руководимые Вениамином.

Запас сил казался неиссякаемым. Словно кто-то другой, бесконечно сильнейший, двигал его руками, ногами. Остановиться было нельзя, один подпирал другого. Еще вывершивали стог, дометывая стоявшие вокруг него последние копны, а копновозы и часть метальщиков уже зачинали новый.