Существовавшие три года ясли работали только в весеннюю и осеннюю пору. И руководительницы и няни в них всегда менялись. Обычно к открытию дом и двор наскоро приводились в порядок, отпускались из кладовой продукты на детское питание, начислялись трудодни няням, и заведующей — этим и ограничивались хлопоты о детях.

В этом году зимой Вениамин Татуров и Селифон Адуев настояли отправить Наталью Подтелкову в район на курсы детских яслей, но дело от этого не улучшилось: в доме по-прежнему была грязь, ругань нянь слышалась с утра до вечера.

«Пришел конец и «Наталкиному вертепу», — радовались горноорловские колхозницы.

Начали с штурма запущенного дома. Ребят временно выселили в палатки, раскинутые тут же, на зеленом дворе. На помощь Аграфена Татурова и Марина собрали женщин.

— Неужто наши дети хуже городских? Неужто деревенские матери не могут навести культуру в своем детском доме? — спросила Марина колхозниц.

Женщины промолчали, но руки их еще усерднее стали мыть, чистить. Дом белили снаружи и внутри. Матери скребли столы, скамьи, чистили посуду, красили детские кроватки.

— Труда нам своего для детей не жалко: пусть он будет у нас отменный от всех домов в деревне — белый, как лебедь, бабочки!..

В старом сереньком платье, подвязанная по-молодухински платочком, с засученными по локоть рукавами, Марина пришла в правление колхоза.

— Товарищ Адуев! — приступила она к Селифону. — В детский дом нужны часы, сегодня, сейчас же…

Председатель, улыбаясь, смотрел на забрызганное известью лицо жены, на выбившиеся из-под платка темные волосы и беспомощно развел руками.

— Товарищ Адуева, свободных ходиков нет у нас. Двое часов — в полевых станах, одни — на ферме и одни — в правлении. Но я сейчас же позвоню Петрову в раймаг, чтоб он отправил нам с ближайшею почтою часы-ходики для яслей.

Селифон взялся за ручку телефона, но в это время Марина вскочила на табурет и сняла тикающие в руках ходики.

— Ты что же это, Мариша?

Марина подошла к нему и, приблизив смеющееся лицо, сказала:

— Ну вот, Силушка, для правления и вызвони ходики по телефону, а нам без часов — дня не жить. Коров кормите по часам, телят поите тоже… а ребят как же?..

С первых же слов жены Селифон почувствовал, что к ней вернулась вся ее кипучесть, комсомольский азарт, против которых бессильны любые препятствия.

Селифон замахал на нее руками.

— Тащи! Тащи, без агитации!

— И еще просьба, — вернувшись уже с улицы, попросила, — белый материал в сельпо забронируйте для нас. Нужен на халаты, на занавески для окон, на простынки.

— Одним словом, весь сельмаг вам в «Дом ребенка», — подтрунил над Мариной Селифон.

— Не сельмаг, а весь белый материал нам — и никаких отговорочек, — она погрозила ему пальцем.

Селифон взглянул на серое пятно на том месте, где висели часы, и сказал:

— Придется приобретать часы заодно и для столярного, и для кузнечного цехов, и конюхам. Пора перестать по петухам да по солнышку время определять…

В первую же неделю работы Аграфена и Марина провели общедеревенское собрание женщин, на которое пригласили докладчиком врача Веру Павловну Минаеву. Открывая собрание, Марина сказала:

— Помогите нам, Вера Павловна. Одного нашего усердия мало. Даже женской любви к детям мало. Мать напоит ребенка сырым молоком, накормит ягодами кислицы — у ребенка понос. Одни матери понимают, что ребенок требует внимательного ухода за ним и большой чистоты, другие до сих пор держатся пословицы: «С чистого не воскреснет, с поганого не треснет». Есть и такие, которые еще и сейчас боятся врача, родильного дома, лечат детей у знахарок, рожают дома, новорожденного не в чистую простынку, а в грязный шерстистый тулуп завертывают — верят, что богатым вырастет.

Это было интересное собрание, на котором женщины решили «устраивать такие встречи почаще».

Большое, важное дело соединенными усилиями всех женщин Черновушки было сдвинуто с мертвой точки.

Перед дежурством Марина выкупалась в реке и пошла к белому дому.

По сонной, безлюдной в полдень деревне ехал румяный Ериферий Свищев. С корзиною белья на плече с реки шла Митродора Федулова.

— Эй, колхозница! — окликнул ее толстяк Свищев, любитель пошутить с молодыми женщинами.

Митродора остановилась, расставив на горячей дороге босые ноги с пыльными, потрескавшимися пятками.

— Что тебе? — спросила она Свищева.

Ериферий нагнулся с коня к лицу женщины и, оскалив крупные белые зубы, сказал:

— Рыло-то, говорю, прибери в чулан, к праздничку сгодится.

Митродора как-то разом подобралась вся, словно кошка, готовящаяся к прыжку, и, глядя со сжигающим презрением на толстого, краснолицего шутника, не сказала, а, казалось, плюнула ему в лицо:

— Кабан ты семипудовый! Помидор ты дряблый! Да ведь о красную твою рожищу хоть прикуривай. Да я таких, как ты, брюхачей в упор не вижу, туда же… — отвернулась и пошла.

В это время и поднялась от реки на берег видевшая эту сцену Марина. Ериферий схватил с головы кошемную кержачью шляпу.

— Марина Станиславовна! — радостно поздоровался он. — Ну, как там наш востроухий Гараська свирепствует?..

И по лицу и по голосу Ериферия Марина почувствовала, что мужик действительно обрадовался встрече с нею.

— Мальчик он хороший. Только дома не ругайтесь при нем, отучать приходится. Говорит, от отца научился.

Румяный, толстый Ериферий побагровел от стыда.

— По нашему, мужичьему делу, Марина Станиславовна, иной раз, не видаючи, вырвется… Оно, действительно, при детях нехорошо.

— Да и при взрослых тоже не лучше! Зачем сейчас Митродору обидел? Смотри же! — предупредила его Марина.

Марина и Аграфена сразу же увидели, что ребята хотят иметь все, что окружает взрослых: коней, коров, тачки, тракторы и куклы, главное — куклы.

«Для детей!», «Да ведь это же для детей!» Эти слова чаще всего слышали от Марины и Аграфены председатель колхоза, секретарь партийной организации, председатель сельсовета.

Марине казалось, что дело, которое полюбила она: напряженную, ежечасную заботу о детях, — самое интересное, самое радостное из всех дел, какие могут быть на свете.

Тягу к расширению колхозного хозяйства Селифон Адуев наблюдал за эти годы не только у мараловода Овечкина и заведующей молочной фермой Погонышевой, но и у рядовых колхозников. Разговоры о тонкорунных овцах и породистых свиньях можно было слышать на любом собрании. Но особенно изумило Селифона предложение Рахимжана.

Старик вошел к председателю в комнату смело, как к себе в юрту. Без униженно-робкого, просящего взгляда он показался Селифону больше ростом, шире в плечах.

— Здрастуй, председатель, — протянул он коричневую руку Адуеву.

— Здравствуй, Рахимжан Джарбулович! Садись.

Казах сел, но тотчас же встал.

— Ругаться к тебе пришел, надо стоять, — Рахимжан засмеялся, обнажая в смехе белые, как у юноши, зубы.

— Ну, начинай, поругаемся, Джарбулыч, — председатель тоже встал.

— Казахский коран, баи, муллы говорили: «Не ешь, казах, свинью — русской собаке родной брат будешь». Я их слушал — не ел. Чушку поганой звал. Татуров доклад делал: «Рабочий человек колхознику машины строит, мясо кушать хочет. Рабочий человек без мяса — конь без опса. Какой дело?» Ракимжан слушал, слушал, чушку купил. Чушка двенадцать поросят принесла. Кушай, кароший рабочий человек, мясо… А!

Старик посмотрел председателю в глаза и прищелкнул языком.

— Где твоя свиньяферма, председатель?.. Это первая моя ругачка, — старик загнул мизинец на левой руке. — Вторую ругачку слушай. Комсомол — Трефилка Петух, Иванка Прокудка — газету мне читали, каждый вечер читали. Я с Робегой слушал. Комиссар Буденный пишет: береги жеребых кобыл, жеребенка береги… Как кобылу Ракимжан сбережет, как Ракимжан жеребеночка вырастит? Жеребую кобылу пакать, жеребую кобылу боронить… Какой дело!.. Комиссар Буденный пишет: конефермы заводи. Буржуй подымется, бай подымется, — на ком бить буржуя будем? Где твоя конеферма, председатель? А? — Рахимжан еще загнул палец и сел.