— Догнать! Обратить!! — глядя на удалявшихся путников, растерянно твердил Рыклин, но не мог сдвинуться с места. Емелька и Прокудчиха все удалялись.

— Омельян! — выкрикнул Егор Егорыч, в крике его были и ужас и мольба. — Ради бога, Омельян Аверкич… Подожди!.. — повторил Рыклин, все еще бессильный сдвинуться с места.

Прокудкин остановился, остановилась и его жена. Егор Егорыч подбежал к ним и повалился Емельяну в ноги.

— Не погуби! — умоляюще выдохнул он и схватил Прокудкина за сапоги.

Прокудкин силился освободиться, но Рыклин цепко держал его:

— Не отпущу, пока не умолю! Вот тебе на обзаведение… — протянул он пачку злополучных трехрублевок. — Возьми! Возьми ради бога!

Но Прокудкин отстранил его руку. Глаза его угрожающе сверкнули.

Егор Егорыч был близок к обмороку. Как в тумане, маячили огни деревни, заглушенно долетал собачий лай.

Рыклин плакал, непокрытая лысая голова его тряслась.

— Пожалей дочку мою, если в бога веруешь…

Егор Егорыч припал губами к грязным сапогам Емельяна.

— Пойдем! — тоном, не оставляющим надежды, сказал Прокудкин и, схватив жену за руку, с силой вырвал ногу.

Носком сапога он ударил Рыклина в глаз. Егор Егорыч разжал пальцы. Емелька и Матрена скрылись в темноте.

Ночью Егор Егорыч позвал жену.

— Садись!

Рыклиха села у ног мужа. Егор Егорыч подвинулся к ней и шепотом сказал всего только два слова:

— Драноноска вернулся!

Макрида Никаноровна хотела подняться с кровати, но не могла.

— Вернулся… Вернулся… — словно помешанный, твердил Рыклин.

До этого хотелось поговорить с женой о многом. Пожаловаться на несправедливость судьбы. Спросить ее: «Почему это получается так в жизни, что чем человек умнее, тем труднее ему живется, и только дураку никакой заботы?» Но ничего не сказал и ни о чем не спросил Егор Егорыч.

— Глаз с Прокудчихи не спускай! — приказал он и отвернулся к стене.

Макриде Никаноровне хотелось и дотронуться до головы мужа рукой и сказать ему какие-то утешительные слова, от которых и у самой бы посветлело на сердце, как это она умела делать раньше, но слов таких у ней теперь не было.

Весну и начало лета Егор Егорыч прожил на пасеке. С пасеки угнал он в Светлый ключ и продал там трех дойных коров и пару лошадей. После срезки пантов предложил светлоключанскому госмаральнику купить у него все маралье поголовье.

Продажу оформил в сельсовете. Секретарь по просьбе Рыклина написал ему справку: «Середняк Егор Рыклин, осознавший все до конца, ликвидировал единоличный свой маральник в неотъемлемую пользу госмаральника».

Емельян Прокудкин устроился на работу в совхоз, на ферму номер три. Молчаливый и раньше, теперь он вовсе замкнулся и; работая, как и прежде, с изумлявшим всех упорством, вскоре выдвинут был гуртоправом. В совхоз ушел и Зотейка Погоныш. А спустя год туда же устроился и Рыклин.

На собрание, посвященное итогам Всесоюзного съезда колхозников-ударников, пришли не только колхозники, но и все единоличники, педагоги, служащие совхоза, трактористы.

Селифон Абакумыч был в новом суконном пиджаке и в новых сапогах «со скрипом». Скрип этот все хорошо слышали, когда Адуев прошелся по сцене.

Празднично-торжественный Вениамин Татуров позвонил в колокольчик.

— Итак, товарищи, попросим нашего дорогого всесоюзного делегата, — глядя на Селифона, сказал он.

Адуев встал. Отчет о колхозном съезде он уже делал в районе, но вот сейчас, в присутствии интеллигенции, сидящей на первых скамейках, потерялся. Потерялся не от того, что оробел, а потому, что не знал, как передать им то незабываемое волнение, когда он входил в Большой театр, когда в первый раз увидел руководителей партии. Селифону хотелось, чтоб и все они ощутили то же самое чувство, которое испытал он на съезде, увидев досиза прокаленных южным солнцем, величаво-медлительных узбеков, стройных, подбористых, как юноши, горцев в мягких юфтовых ичигах, крепкоскулых, обожженных морозами северян в меховых одеждах, услышав взволнованные речи выступающих ударников и ударниц.

Селифон дважды кашлянул, а отвечающих его чувствам слов не появлялось. Он поднял глаза в потолок, сморщил лоб, но, так и не отыскав торжественного, яркого начала, заговорил:

— Никакими словами не рассказать то, что я услышал, дорогие мои товарищи, на съезде, увидел в нашей матушке Москве… Ни одна мать за своим дитем так не заботилась, не ухаживала, как заботились, ухаживали за нами наши старшие братья-рабочие в Москве. Свозили они нас и на автомобильный завод, и на шарикоподшипниковый гигант, и на электрический сверхгигант, где на одном на нем только двадцать пять тысяч рабочих трудится! — Адуев сделал два шага к рампе и остановился.

— Друзья мои! — неожиданно повысил голос Селифон Абакумыч и под пронзительный в тишине скрип сапог прошел к самому краю сцены. — Москва, московские заводы, рабочие многому научили меня. Кажется, что общего между автомобильным заводом и нашим колхозом? Чему я, крестьянин, могу научиться у заводского рабочего, у которого все — даже каждый оборот станка, каждое движение — учтено до минуты и даже до секунды? А осматривая заводы, я думал о нас всех, о самом себе, о том, как мы еще малограмотны, неповоротливы, сколько времени у нас растрачивается понапрасну. Как нам всем необходимо учиться! И еще раз учиться!..

Селифон остановился и пытливо посмотрел в зал.

— Вы только поймите, дорогие товарищи, что мы со своей крестьянской, дедовской неповоротливостью отстаем от времени. «Горные орлы» должны стать колхозом-миллионером, как «Красный пахарь», где председателем умница Павел Александрыч Прозорин. Его все члены правительства лично знают…

В клубе стало тихо.

— У нас для этого есть все: мы обладаем неисчислимыми сокровищами — пастбищами для скота, каких нет нигде в мире, богатейшими медоносами для пчел, лесами с кедровым сладким орехом и драгоценной пушниной, плодороднейшей черноземной землей, только-только тронутой нами… А сколько ее нетронутой?!..

…В клубе было душно и жарко. А слушатели все задавали и задавали вопросы:

— Видел ли Ленина в Мавзолее?

Каков из себя Сталин?

— Как живут московские рабочие?

— А что сказал Калинин?

Ответы Адуева обсуждались вслух. Потом посыпались вопросы по поводу объявленных новых норм сдачи хлеба государству.

— Маленькая норма… А не значит ли это, что опять встречные планы будут?..

Но Селифон Абакумыч яростно дал отпор:

— Партия за скорейшую зажиточность колхозников. Всю дорогу я думал над этим. И теперь я знаю, как зажиточности этой добиваться, как культурности добиваться, как ценить каждую минутку. Дорогой решил: приеду — и поднимем мы всем нашим трудолюбивым народом свой колхоз на высоту, чтоб стало его видно в Москве, чтоб действительно не стыдно было называться нам «Горными орлами».

Несмотря на позднее время, с собрания расходились неохотно! На сцене остались коммунисты, актив.

Вениамин Ильич подошел к Адуеву, схватил его за плечи и дружески потряс.

— Хорошо это ты сказал насчет того, чтоб ценить время… очень хорошо! По-рахметовски — хорошо!..

Матрена Погонышева, Акинф Овечкин, Иван Лебедев, Станислав Матвеич и Герасим Петухов подошли к ним.

— Груня, — Татуров повернулся к жене, — я думаю позвать всех к нам. Неохота расходиться. Кажется, всю ночь проговорил бы сегодня.

Из клуба все пошли к Татуровым.

На заре, когда река еще была окутана туманом, Матрена Погонышиха, спеша на ферму, будила черновушанских собак, тревожила гусиные стаи на лужайках.

Колхозная ферма — в километре от деревни. От ближних гор на летние и зимние дворы фермы падают тени. Двор, где кормится скот в зимние солнечные дни, полон коров. Ближние коровы услышали Матрену и, тяжело поднимаясь, тронулись к ней навстречу… Погонышиха узнала рекордисток фермы — черную белоголовую Аксаиху и красную криворогую Дочу, прозванную так за ласковость характера!