От пяти ульев собственной конструкции Дымов в первое же лето собрал около тридцати пудов меда и готовился значительно увеличить его посевом ранневесенних и позднеосенних медоносных растений с повышенным процентом сахара в нектаре.

Выведенные Дымовым гибриды сибирской пшеницы и ржи обладали лучшими качествами пшеницы и морозостойкостью ржи.

— Не удваивать, не утраивать, а в десять раз увеличивать урожай — вот к чему должны стремиться практики передового опыта, поставленного на научной основе, — любил говорить старый агроном.

Тесная дружба Адуева с Дымовым завязалась прошлой осенью в садике агронома. Старик собирал поздние сорта яблок. Адуев увидел его через забор и вошел в сад, о котором так много ходило слухов в Черновушке. Деревца были по-осеннему схвачены багрянцем увядания. Бесчисленные сорта летних цветов сменили астры, сверкающие пышной, холодноватой своей красой, осенние сорта белых и алых роз, георгины, золотые шары, горевшие, как маленькие солнца. И посреди цветов возвышались небесно-голубые, зеленые, желтые и радужно раскрашенные ульи с пчелами.

Селифон шел по дорожке. Крупный, пышноволосый старик увидел его и направился навстречу с яблоком в руке.

Были они одного роста и оба бородаты, только смолисто-черная «лопата», которую носил тогда Адуев, была покороче и поуже белоснежного «веера» Дымова.

«К его годам выравняюсь», — подумал Селифон и улыбнулся.

— Пробуйте! Сейчас же пробуйте! — настойчиво поднес Дымов к губам гостя ароматное яблоко.

— Давно собирался к вам… — заговорил было Адуев, но старик перебил его:

— Съешьте, а потом разговаривать будем, таков уж у меня обычай… — Однако не выдержал и сразу же заговорил. — Вот эта моя красавица, — он похлопал по стволу молодое раскидистое деревце, — когда войдет в возраст, до десяти пудов подобной благодати давать будет. Инвертного сахара до десяти процентов, сахарозы — до шести, яблочной кислоты — до четверти процента… Вкус — сами убедитесь… Да кушайте же, ради бога! — так умоляюще оказал Дымов, что Адуев сразу откусил полбока.

Сладкий, бунтующий сок обдал ему нёбо, брызнул на губы, на пальцы, державшие яблоко.

Василий Павлович не отрываясь смотрел на Селифона и затаенно ждал оценки. Казалось, ничто в мире для него в этот момент не было так важно, как приговор гостя качеству плодов его любимицы.

— Д-да-а!.. — выговорил Селифон, и лицо старого агронома засияло.

— Смотрите! — он взял из корзины первое попавшееся яблоко. — На солнце! На солнце взгляните через него! — Дымов за рукав вывел Адуева из-под кроны дерева.

Селифон приблизил яблоко к глазам. Через тонкую, прозрачную кожицу и мякоть все семечки в золотистом яблоке были видны, как в стакане вина.

— Янтарь! — сказал Селифон.

— Нам, товарищ Адуев, — стараясь скрыть радость, поспешно заговорил старик, — выпала честь начинать новую эпоху в жизни человечества, и мы должны начинать ее красиво. Понимаете, красиво! Красота, как талант, дается человеку, но человек и сам способен создавать красоту в искусстве, в природе, в жизни.

Большой загорелой рукой старик гладил литой, чуть розоватый ствол молодой яблони. И сам он, от копны белых волос над широким лбом до сильных ног, был весь как-то мудро красив.

— Мы живем в самой богатой природными дарами, самой огромной по территории и самой красивой стране мира. А из всех прекрасных ее краев Алтай, — агроном махнул рукой на величественные, пылающие осенними красками Теремки, на увалы, широко раскинувшиеся вдоль речной долины, на позолоченные уходящим в ночь солнцем облака, — самый чудеснейший, самый богатейший.

Дымов замолчал, задумался. Потом поднял голову:

— Слушайте, что я вам скажу, Селифон Абакумыч. Был в Сибири ученик Тимирязева Василий Васильевич Сапожников — известнейший исследователь здешних мест, так он говорил, что даже самый безнадежно черствый человек, хоть раз побывавший на Алтае, не только не забудет его до конца дней, а всегда будет вспоминать, как сказочный, волшебный сон. «На Алтай!» — призывал он слушателей. Сапожников увлек блестящими своими лекциями сотни туристов, ездивших до этого в Швейцарию и после Алтая вспоминавших ее почти со снисходительной улыбкой.

И снова, как и при похвале его яблоку, глаза Дымова залучились радостью.

— Человеку тут все дадено, как библейскому Адаму в раю. Земля — чернозем, не выпашешь. Вода — хрусталь. Травы — в рост лошади. Цветов — море! А солнце! А воздух! Где вы еще найдете такое яркое и зимой и летом солнце и такой кристальный воздух! Старики раскольники здесь живут до ста двадцати лет. Я казак и проживу полтораста! — засмеялся он так раскатисто, что и Селифон Адуев тоже засмеялся.

— Проживете! Больше проживете, Василий Павлович, — оглядывая внушительную фигуру Дымова, согласился Селифон.

Закатное солнце ударило в лицо старику. Серебро волос на голове и бороде его ожило, загорелось. Заслоняясь от низких лучей, Дымов шагнул в тень яблони и так прочно раздвинул сильные ноги, что в этот момент он показался Адуеву похожим на кедр, глубоко запустивший корни в землю.

— Но дело не в количестве прожитых лет, а в искусстве осмысленно прожить жизнь, в воспитании себя как борца за переделку природы, за социалистическое преображение жизни, чему нас учит партия Ленина, — вновь заговорил Дымов.

Он спешил высказать Адуеву то, что давно занимало его. Селифон не сводил глаз с удивительного старика.

Он слышал, что Дымов — большой патриот Алтая, проповедник красоты жизни, но его поразила юношеская страстность высказываний старика.

— Партия! Это же непередаваемая глубина мысли, сверкающих дел. Прицел партии — на полное научное управление природой… А вы понимаете, какая это широта открывающегося перед нами действия…

«Вот кого Вениамину надо будет привлечь в наш клуб», — сразу же решил Селифон, как только Дымов заговорил о преображении жизни.

— Можно ли было работать так успешно над преображением природы и жизни раньше в России? Как пчеловод, я больше пятнадцати лет потратил в Чарышской станице на внедрение рамочного улья, пока близкие с нашей станицей пасечники-богатеи убрали «колоды» и завели первые «ящики». В тысяча девятьсот двенадцатом году я предложил чарышской купчихе Шестаковой ввести севообороты и удобрения на ее полях, и вы знаете, что ответила мне эта довольно образованная миллионерша: «Дурак ты, Василий Павлыч. Нам и новых земель ввек не выпахать…»

«Обязательно, обязательно надо привлечь! — слушая Дымова, думал Адуев. — И как мы раньше не догадались!»

— Только сейчас у нас начинается пора научного земледелия. К этому нас привела советская власть, с ее страстью к новаторству. И высокие урожаи мы уже держим в наших руках…

При этих словах агронома Адуев не мог больше уже думать ни о чем, стараясь не проронить ни одного слова из того, что говорил Василий Павлович.

— Золотое мичуринское правило — не ждать от природы милостей — становится смыслом жизни не только передовых агрономов, но и уже некоторых передовых колхозников…

Дымов пристально посмотрел на смутившегося Адуева. Заглянув, казалось, в самую душу гостя и поняв, что творилось в ней, старик поспешно продолжил:

— Да, да, высокие урожаи в наших руках. После открытия закона стадийности развития растений, яровизации, вегетативных гибридов время слепой зависимости от матушки-природы миновало.

Больше половины ученых слов агронома были еще не понятны Селифону, но за ними он почувствовал такую огромную важность, что тотчас же решил:

«Ночи спать не буду, а изучу».

— Пойдемте, я покажу вам и мой маленький опыт в этой области.

Дымов направился мимо ульев и каких-то грядок, с отметками на колышках, в другой конец сада. Адуев поспешил за ним.

— Вот на этом метре земли, — указал агроном на один из квадратов густой стерни, — в результате повторных опытов трех лет я заглянул в ближайшее будущее (об этом я готовлю статью в журнал, только не знаю, пропустят ли ее сидящие там всесильные монополисты науки), — вскользь обронил Дымов. — Я считаю вполне возможным, при соответствующей обработке и уходе, выращивать… — Старик на мгновение замолк, пытливо устремив острый взгляд в лицо Адуева, и негромко закончил: — Пятисотпудовые урожаи с гектара…