— Забудь о вчерашней сваре, Ники! — сказала она на прощанье и заплакала. — Ничего не попишешь, такие мы суки. Три голодные, грязные суки.

Это были ее последние слова. Больше Николин не видел ее и не слышал. Деветаков покончил с собой через несколько дней после их отъезда. Из села на его похороны пришел один только престарелый дед Ставри, муж покойной стряпухи тетки Райны. Похоронили Деветакова под старой орешиной в конце сада — Николин, дед Ставри, Малай и госпожа Клара. Через несколько дней Николина и Малая вызвали в город, к нотариусу. Нотариус вскрыл и прочитал завещание, которое оставил покойный. Деветаков завещал оставшиеся сто гектаров земли и дом Николину, молотилку и трактор — Малаю, а библиотеку — Илко Кралеву из села Равна. Малай тут же подписал акт о дарении, по которому передавал молотилку и трактор селу. Через неделю он и госпожа Клара уехали в Софию, где учились их сын и дочь, а оттуда — в Венгрию. Из города за ними приехали на машине. Малай обнял Николина, а госпожа Клара поцеловала его в лоб и заплакала. Такой он ее и запомнил — со слезами в голубых и веселых девичьих глазах. Был устроен митинг, произносились речи, Малая и его жену торжественно проводило все село, потому что они были коммунисты-эмигранты и теперь венгерское правительство приглашало их обратно на родину.

Николин остался совсем один. Никто ни с чем к нему не обращался, да и ему некуда было податься. Днем он работал во дворе или в поле и не чувствовал себя таким уж одиноким, потому что видел людей на полях и дорогах, зато ночи были невыносимы. Призрак покойного хозяина витал вокруг, каждую ночь он видел его во сне, а днем ему казалось, что тот сидит у себя в кабинете и вот-вот покажется на галерее. Незаметно в его сны стала проникать и генеральша. Она сидела напротив него за столом, тянулась к нему поверх тарелок, брала его руку в свою и с выжидательной блудливой улыбкой щекотала пальцем его ладонь, стол разъезжался в две стороны, она приближалась и приближалась и, наконец, прижимала его к своей груди. В другие ночи он носил ее на руках, как Малай носил жену, или она ложилась голая в его постель и обжигала своим дыханием его ухо: «Ну потрогай меня, миленький, или ты не мужик?», а Деветаков сидел у печки, отрывал глаза от книги и, печально улыбаясь, качал головой: «Эх, Николин, Николин, вот ты, оказывается, какой!» После таких сладостно-мучительных снов Николин думал о нем как о живом и страдал оттого, что оскверняет его память. Он шел на его могилу и от всей души молил о прощении: «Еще трава не выросла на твоей могиле, бате Михаил, а вот как я, неблагодарный, плачу тебе за то, что ты пригрел меня, был мне и за отца и за мать. Ты не спал в ту ночь с госпожой Фени, Мишона рассказала мне, какая чистая у тебя душа, да я и сам знаю, потому что ты никогда на моих глазах не согрешил с женщиной, а я предаю твою светлую память поруганию, когда вижу тебя во сне рядом с женщиной. Ни умом, ни душой не хочу я этих снов, а они приходят, когда я засыпаю глубоким сном, и нападают на меня, как разбойники. Не буду больше спать ночью, буду спать только днем, чтобы не видеть снов!»

После этого обета он не спал несколько ночей. Он лущил головки подсолнуха, пилил дрова и делал многое другое, что можно было делать в эти лунные ночи, а утром уходил в поле. На четвертую ночь, когда он уже не мог больше держаться без сна, он лег в телегу на голое днище, чтобы не засыпать слишком крепко, и привязал к колесу собаку, чтобы она будила его лаем. Но генеральша все равно появилась. Собака ее почуяла и яростно залаяла, но она не испугалась и с улыбкой подходила все ближе к телеге. Собака набросилась на нее, ухватила зубами за платье, разорвала его, а она стояла и улыбалась, пока собака не сорвала с нее всю одежду и она не осталась в ночной рубашке. Она залезла на телегу и легла рядом с ним, а разъяренная собака пыталась ее укусить. Николин пнул ногой оскаленную морду и тогда увидел, что это не собака, а Деветаков, который прижимает руку к ушибленному лицу и громко плачет. Как ни пытался Николин не спать, как ни истязал себя целыми ночами, стоило ему поддаться усталости и закрыть глаза, как тут же откуда ни возьмись появлялась генеральша и заключала его в свои жаркие объятия. И так продолжалось до того утра, когда она появилась наяву. Она сказала, что только накануне узнала о смерти Деветакова, и вот поспешила приехать посмотреть, как живет Николин, как он управляется один в этом большом доме.

— Боже мой, как ты похудел, словно весь месяц ничего не ел! — воскликнула она. — Мертвых не воскресишь, о живых надо думать. Ты еще молодой, вся жизнь у тебя впереди.

Она говорила и смотрела на него так, словно смерть Деветакова не произвела на нее особого впечатления и словно она приехала в поместье только ради него, чтобы помочь ему, если нужна женская рука, и рассеять его одиночество. В ее одежде не было ничего траурного, а в выражении ее лица, в глазах, в мягкости ее звучного голоса чувствовалась какая-то бодрость, в которой Николин уловил сочувствие и желание его успокоить, как успокаивают в трудные дни близкого человека. И та дикая и постыдная страсть, которая так безрассудно толкала его к этой женщине, снова властно охватила его, и он забыл о тех душевных терзаниях, которые она причиняла ему во сне. Он всегда полагал, что его влечение к ней сколь неприлично, столь и бессмысленно, потому что ни одна генеральша никогда не позволила бы себе близости с таким человеком, как он, но теперь у него было определенное предчувствие, что она пойдет на эту близость. Он знал по опыту, что прежде всего она возьмется за готовку, и предложил ей сходить за продуктами вдвоем. Они вошли в амбар, он поднял крышку с железным кольцом, и под крышкой показалась деревянная лестница. Он зажег фонарь, спустился по лестнице и позвал снизу:

— Ну, спускайся!

— Подай мне руку, я ничего не вижу! — сказала она. Он протянул ей свободную руку, она ступила на пол, потеряла равновесие, ухватилась за него как за опору и так его обняла, что ее грудь толкнула его назад. Объятие длилось всего один миг, она вскрикнула ненатуральным голосом и оторвалась от него. — Ох, чуть шею себе не свернула! А если кто-нибудь запрет сверху крышку и уйдет, что мы будем делать в этом подвале?

Она говорила и смеялась, словно расшалившаяся девочка, точно так, как в его снах, и он ждал, что сейчас она протянет руку и погладит его по лицу, но она смотрела на бидоны у стены, отражавшие свет фонаря.

— Что это?

— Два со смальцем, а два других — с постным маслом. — Николин пошел вперед, и свет фонаря открывал, где какие лежат и висят продукты: связки лука, чеснока, картошка, глиняный кувшин с рисом, копченые окорока, ларь с мукой, ящики со всевозможными напитками, а с потолка свешивались подковы домашней копченой колбасы — суджука. Рука генеральши метнулась к ним, оторвала одну подкову, и в следующий миг щеки ее оттопырились, словно она засунула туда по кулаку. Николина потряс звериный блеск ее глаз — так блестят глаза оголодавших собак, когда им достается кусок мяса и они глотают его, не жуя, рыча от удовольствия. Генеральша тоже глотала суджук не жуя, и из горла ее вырывалось какое-то сладострастное рычанье. Когда от подковы осталась половина, она поперхнулась, закашлялась и словно только тут вспомнила, что рядом есть еще человек.

— Угощайся, Николинчо! — Она пыталась сунуть ему в рот обкусанную подкову и заливалась нарочитым, капризным смехом. — Очень вкусная, только острая, вот я и поперхнулась.

Николин взял пустой ящик и начал наполнять его продуктами. Он видел, что генеральше стыдно и она пытается как-то замазать свой поступок, и в то же время чувствовал, что она его ненавидит. И он стыдился самого себя, что вот он позволил себе соблазнять голодную женщину, как охотники привадой заманивают в капкан голодного зверя. Еще когда он позвал ее с собой в погреб, куда никто из посторонних не заходил, он ощутил укол совести: «Хочешь показать, сколько у тебя продуктов, приманиваешь, чтоб она и дальше приезжала!» Но этот внутренний голос звучал из глубин его совести так тихо и неуверенно, что страсть заглушила его. Во время обеда генеральша была весела и разговорчива, как никогда. Она отпивала французское вино, которое взяла со склада, щеки ее разрумянились, как персик, она смотрела на него улыбаясь и спрашивала, как ей быть — уехать после обеда или остаться до завтра.