На следующий год госпожа Фени и генеральша Сармашикова отправились в Париж без мужей и пригласили ее с собой в качестве переводчицы. Там они случайно познакомились с Михаилом Деветаковым, тогда студентом последнего курса. Он показывал им достопримечательности Парижа, почти каждый день заходил к ним в гостиницу, и они таким образом подружились. Они пригласили его в гости в Софию, и он не раз приезжал к ним. Уезжая за границу или возвращаясь оттуда, он останавливался на несколько дней то в одной, то в другой семье, останавливался и у Мишоны. Позже и они стали ездить к нему в гости, раз или два в год, всей компанией. Для Чилева приятельские отношения с Деветаковым были выгодны, потому что он закупал у него, а через него и у других помещиков зерно, а генерал, приезжая в поместье, выполнял и свой служебный долг — он был инспектором войсковых частей края.

Расположение обоих семейств к ней было небескорыстным. Во-первых, ее считали очень богатой, а во-вторых, Чилев и генерал зачастили к ней поодиночке и конфиденциально. Сначала ей это льстило, но когда они стали приносить ей всякие мелкие подарки и недвусмысленно за ней ухаживать, она поняла, что они по-приятельски решили ее поделить. Держалась она так, словно не догадывалась об их намерениях, и это делало их все более настойчивыми. Все же ей удалось отвести от себя их поползновения, но по своей провинциальной наивности она чувствовала себя словно бы обязанной как-то отблагодарить их за щедрые ухаживания. Они воспользовались этим и в качестве компенсации за тщетные попытки ее совратить попросили — сначала Чилев, а потом и генерал Сармашиков, — чтобы она при случае предоставляла им одну из своих комнат, и она согласилась. С той же просьбой обратились к ней жены. Госпожа Фени, заверив ее в самой искренней и вечной дружбе, попросила ее уступить ей одну из комнат для очень важного секретного разговора с подругой, с которой по неким особым причинам она не могла встретиться в другом месте. Позже подобный разговор с подругой в этой же самой комнате состоялся и у генеральши. У квартиры Мишоны был с улицы отдельный вход, поэтому она оказалась необычайно удобной для секретных разговоров. Так Мишона стала сводницей для членов обеих семей. Они ввели ее в так называемое высшее общество, и она была вынуждена считаться с нравами этого общества. Она жила на широкую ногу, устраивала дома богатые ужины, изысканно одевалась, каждый год ездила за границу, не отказывала себе ни в каких удовольствиях. Были у нее и любовники, как это и положено даме из высшего общества, хотя она могла бы сделать и хорошую партию. Самая продолжительная связь была у нее с одним молодым и очень способным адвокатом. Она опекала его, потому что он только начинал свою блестящую карьеру. За него она пошла бы замуж, но он, именно оттого что был очень способным адвокатом, умело использовал ее покровительство, а затем бросил ее, выяснив доступными только способным адвокатам путями, что она никакая не миллионерша, а просто не слишком целомудренная провинциальная барышня («Увы, он был прав!» — признавалась Мишона), охваченная плебейской манией жить как аристократка и утратившая собственные нравственные устои, поскольку из мира, с которым у нее не было внутренней связи, она взяла только внешнее и пошлое («И это верно!» — подтвердила Мишона). Молодой и способный адвокат говорил ей это с циничной откровенностью, разумеется, не из нравственных побуждений, а потому что, по его сведениям, она, из плебейского страха оказаться во власти жестокого волчьего мира, не стала вкладывать свои деньги ни в какое доходное предприятие и теперь располагала лишь такими средствами, которые позволяли ей не впасть в откровенную нищету. Оба дружеских семейства тоже узнали об этом и не скрывали своего к ней презрения, однако удалить ее из своего круга не могли, потому что она была их сводницей и соперницей. Она платила им таким же презрением, но держалась за них неотступно, наслаждаясь их падением и оправдывая тем самым свое падение. Единственным из их многочисленных знакомых человеком, достойным уважения, был Михаил Деветаков. Он до того интеллигентен, благороден и нравственно утончен, что даже они, падшие женщины, попали под власть его обаяния и тайно соперничают друг с другом, добиваясь его благосклонности, хотя сами чувствуют, что благосклонности его недостойны…

Крышка кастрюли подпрыгивала под напором пара, капли срывались с нее, падали на головни и шипели. Мишона замолчала и прислушалась. Все это время она сидела, закрыв глаза, и сейчас, увидев рядом Николина, словно бы испугалась и вскочила со стула. Потом засмеялась и сняла крышку с кастрюли.

— Готово! Пошли ужинать!

— Вы ешьте, а у меня еще дела, — сказал Николин.

— Никаких дел у тебя сейчас быть не может, голубок! Поужинаем вместе. Помоги мне перенести все наверх и накрыть на стол. Ты ведь шеф-повар!

После ужина они еще долго сидели за столом, слушали радио и разговаривали. И все время Николин не мог освободиться от навязчивой мысли — где будет спать Мишона, в отдельной комнате или у Деветакова, и примет ли он ее, раз он спал с госпожой Фени. Когда по радио кончили передавать последние известия, Деветаков сказал «спокойной ночи» и ушел в свою спальню. Николин хотел помочь Мишоне убрать со стола, но она велела ему ложиться спать, и он лег. Луна висела, точно пришпиленная, прямо против его окна, заполняя комнату призрачным белым светом. Из гостиной доносился звон посуды, слышались шаги Мишоны по дощатому полу, и он напряженно следил за ее движениями. Она вошла в соседнюю комнату, дверью соединенную с гостиной, положила к печке дрова, потом шаги ее послышались у той стены, где стояла кровать, и в доме наступила тишина. Николин успокоился, но не прошло и десяти минут, как дверь его комнаты медленно и осторожно открылась, вошла Мишона и бесшумно двинулась к его постели. Она была в ночной рубашке, волосы ее были собраны в пучок, отчего шея казалась длинной и тонкой, как у косули. Низкое декольте рубашки до половины открывало грудь, синевато-белую, как молоко. Она ступала, как призрак, улыбаясь и чуть наклонившись вперед, присела к нему на кровать и ощупала его лицо. Николин лежал оцепенев, затаив дыхание, а она сунула руку ему за пазуху и зарылась пальцами в волосы на его груди. Рука у нее была горячая, как раскаленная кочерга, от лица веяло пьянящим запахом духов и табака. Николин опамятовался и отодвинулся на другой край кровати.

— Куда ты убегаешь, дурачок? — прошептала она, придвигаясь ближе. — Ты что вздумал, я спать с тобой буду? Я только показаться тебе пришла, дать тебе пощупать, что такое женщина, просветить тебя, дурачка. — Она взяла его руку, положила к себе на грудь, и Николин почувствовал ладонью что-то теплое и в то же время мягкое, как заливное. — Потрогай меня, миленький, потрогай! Ну, Ники, давай! — говорила она, все ниже склоняясь к его лицу и обдавая его жарким дыханием, но он сжал пальцы в такой крепкий кулак, что никакая сила не могла бы его разжать. Тогда она сказала ему на ухо циничное словцо и скинула ночную рубашку. Николин зажмурился, а она скользнула под одеяло и прильнула к его телу, как пиявка. В таком положении она пробыла минуту или две, бесстыдно ощупала его всего, надела рубашку и ушла.

Николин боялся, как бы она снова не вернулась, вскочил с кровати и запер дверь. Со стороны галереи не слышалось никакого шума, но он стоял у двери, готовый навалиться на нее плечом, если Мишона снова попытается войти. Только когда он услышал, что она легла за стеной, он тоже лег и укрылся с головой.

— Ники, голубчик, не думай обо мне плохо, — сказала она на следующий день, когда он вез ее на станцию. — Я жалею, что так пошутила. Ты ведь не станешь считать меня дурной женщиной? Обещай!

— Не стану, — сказал Николин, хотя продолжал быть настороже — как бы она не выкинула еще какую-нибудь шутку.

На обратном пути, да и в последующие дни он все думал о ней, спрашивал себя, что она за человек, и не находил ответа. Он вспоминал, как и в прежние годы она к нему приставала. «Какая первобытная красота у этого парня!» — говорила она и тащила танцевать, а он готов был от стыда провалиться сквозь землю и под смех гостей убегал из дома. Он не знал, откуда она, почему у нее такое странное имя, замужем она или нет, и не мог понять, насмехается она над ним или в самом деле хочет приблизить к себе. Теперь, когда он узнал, сколько тяжелого пришлось ей пережить, он был склонен считать, что сердце у нее доброе и жалостливое и что она не надменна, как другие посетительницы, но он испытывал перед ней инстинктивный страх, какой испытывают крестьяне при встрече с распущенными горожанками.