Вскоре после ее отъезда приехала на крестьянской телеге госпожа Сармашикова, или, как ее называли раньше, генеральша. В этот день Деветаков с утра уехал в Варну и не сказал, сколько дней там пробудет. Генеральша в нерешительности постояла посреди двора, потом вошла в дом и положила на стул клеенчатую хозяйственную сумку. Дальше все пошло так же, как и с другими гостьями. И она попросила продуктов для ужина, он дал ей все что нужно, показал, в каком шкафу какая посуда, и пошел работать во двор. Из всех женщин, приезжавших в поместье, генеральша была самая молчаливая и словно бы безразличная к окружающим. Она словно бы всегда думала о чем-то далеком, и только по ее легкой, едва заметной улыбке было видно, что она слышит и понимает, о чем говорят вокруг. Николин ни разу не обменялся с ней ни словом, но она казалась ему приятнее других, он любил смотреть на нее и слушать ее грудной, звучный голос. Она была в том зрелом возрасте, когда женщины полнеют и округляются и при этом не только не дурнеют, а, наоборот, приобретают особую привлекательность. Предыдущие посетительницы говорили, что она непременно приедет в поместье, и Николин поджидал ее с волнением, которого сам не мог себе объяснить. Мишона смутила его целомудрие и пробудила в нем влечение к женщине, а женщиной этой для него была генеральша. Когда он вспоминал, как Мишона ночью пришла к нему в постель, ее образ непонятным образом превращался в образ генеральши, и генеральша говорила ему: «Потрогай меня, миленький, потрогай!» В постыдных, мучительно сладостных снах он переживал близость со многими женщинами, с которыми когда-либо был знаком, даже покойная стряпуха тетка Райна являлась ему во сне — сидя на низенькой табуретке в кухне, она задирала подол до самых бедер и говорила ему: «А ну-ка глянь, милок, что у меня есть!» И у нее, и у других женщин, с которыми он предавался самому срамному прелюбодеянию, были лицо, голос и тело генеральши, в ее бесплотную плоть он погружался, точно в бездну, а потом просыпался в изнеможении, замаранный липкой влагой.

Он предполагал, что и генеральша, как госпожа Фени, не пригласит его на ужин, а оставит ему еду на кухне, и сердце у него дрогнуло, когда она с галереи позвала его по имени. Он быстро ополоснулся и пошел наверх, слегка задыхаясь и преодолевая дрожь в коленях. Генеральша накрыла на стол и ждала его. Она указала ему на стул напротив и произнесла:

— Приятного аппетита!

— Спасибо, и вам того же! — ответил Николин.

Генеральша бесшумно орудовала ножом и вилкой, медленно подносила куски ко рту и медленно, не размыкая губ, жевала. Николина не отпускало напряжение, он ел так же медленно, как она, и не ощущал вкуса еды. Как он замечал и раньше, она думала о чем-то далеком и неотрывно смотрела в одну точку. Время от времени он осмеливался бросить взгляд на ее высокую полную грудь, распиравшую светло-серую ткань платья, на ее лицо со смуглыми скулами и темными подглазьями, от которых глаза казались особенно большими и глубокими, на ее темные волосы, заколотые на затылке серебряной иглой. При каждом звуке, доносившемся с улицы, она переставала есть и прислушивалась, и Николину впервые с тех пор, как он жил у Деветакова, захотелось, чтоб этой ночью он не возвращался. Генеральша посмотрела на маленькие ручные часики и сказала:

— Мишель сегодня не приедет. Вечерний поезд уже прошел. — Она вытерла салфеткой губы и откинулась на спинку стула.

— Эх, я вино забыл принести, — сказал Николин, надеясь задержать ее за столом подольше, но она возразила, что не пьет. — Да я тоже не пью, но так уж, в честь гостьи…

Однако же, когда генеральша начала убирать со стола, он спустился в погреб под амбаром и одним духом выпил полбутылки вина. Кровь бросилась ему в лицо, голова приятно закружилась. Он вернулся в дом, но генеральши в гостиной уже не было. Он подумал, что она вышла во двор, и сел, поджидая ее, не допуская, что она могла уйти спать, не сказавшись. Потом он подошел к дверям комнаты, в которой она ночевала с мужем в прежние приезды, взялся за ручку, нажал на нее, но дверь была заперта изнутри.

— Что там такое? — послышался голос генеральши.

— Нет, ничего… где вы, думаю…

— Я уже легла.

Он постоял у дверей, борясь с искушением сказать ей еще что-то, но ему стало стыдно, и он ушел в свою комнату с ощущением, что его обманули. Оставалась надежда лишь на то, что на следующее утро генеральша сама обратится к нему и попросит продуктов для города. Мишона говорила ему, что и она, так же как и Чилева, живет на положении ссыльной и голодает, так что вряд ли она уедет с пустыми руками. Но наутро вернулся Деветаков, набил ее сумку продуктами, и Николин отвез генеральшу на станцию.

Так продолжалось все лето. Женщины, все три, приезжали, ночевали и потом уезжали с полными чемоданами, при этом визиты их ни разу не совпали, как будто они заранее договаривались. Тем временем «этакая тишь» снова поселилась в душе Деветакова. Женщины, видимо, по прежним временам знали это его состояние или делали вид, что его не замечают, и не обижались на то, что он не так мил и любезен с ними, как раньше, и даже не встречает их и не провожает, а целыми днями сидит в своей комнате или прохаживается по саду, сосредоточенный на чем-то своем, безразличный ко всем и ко всему.

Но настал день, когда, неизвестно почему, приехали все три дамы — Мишона утренним поездом, а госпожа Фени и генеральша — после обеда. В тот день Николин работал в поле и вернулся домой к вечеру. Гостьи сидели в беседке перед домом. Мишона встретила его во дворе и повела к ним. Садясь, он уже понял, что дамы не в настроении не только потому, что их пути пересеклись и что они терпеть друг друга не могут, но еще и потому, что уже успели поругаться. Лица их были бледны той бледностью, которая появляется у женщин, когда они взбешены, но вынуждены держать себя в руках. Вокруг было тихо и прохладно, как бывает на закате после жаркого дня, с полей наползала легкая, прозрачная тьма. Через некоторое время госпожа Фени вдруг нарушила молчание:

— Николин, будь добр, принеси мне стакан воды!

— Нет! — вскрикнула Мишона и схватила его за руку. — Не смей вскакивать! У нее от злобы горло пересохло, пусть сама идет на кухню и пьет.

— Как ты ведешь себя при посторонних, бесстыжая тварь! — тихо прошипела госпожа Фени и встала со скамейки.

Мишона засмеялась злым переливчатым смехом.

— Неужто кто тебя по бесстыдству переплюнет? Или ты на хлеб себе зарабатываешь не… — Она сказала нечто такое грязное, что Николин опустил голову. — Раньше ты Чилеву рога для собственного удовольствия наставляла, а теперь по нужде.

— Дрянь! Всю жизнь наши объедки подбирала, а теперь…

— Потому что ты за любовников втридорога платила и мне цену сбивала. — Мишона резко щелкнула солдатской зажигалкой из гильзы и закурила сигарету. — Попробуй здесь еще появиться, в клочья разорву. Зарабатывай в другом месте! Ты еще здоровая, многих мужиков выдержишь…

— Замолчи! — не выдержала и генеральша. — Что ты вяжешься, что за глупости болтаешь!

— Прощения просим, госпожа генеральша! — повернулась к ней Мишона. — Мы вас огорчили? Сохраняйте спокойствие, милочка! Если у вас будет дурное настроение, вы не сможете доставить удовольствие Ники. Правда, Ники? Ты же не любишь, чтоб к тебе в постель приходили в плохом настроении!

— Ничтожество! Так и хочется плюнуть в твою гнусную рожу! — сказала госпожа Фени и действительно плюнула в лицо Мишоне.

Мишона вскочила и закатила ей такую пощечину, что госпожа Фени с криком повалилась назад. Генеральша подхватила ее под руку, и они обе ушли в дом. Николин сидел ни жив ни мертв и не знал, что ему делать.

— Ни грамма продуктов им больше не давай! — сказала Мишона. — Столько лет на чужом несчастье наживались, пусть попробуют теперь сами на хлеб себе заработать. И на станцию их не отвози! Пусть идут пешком!

Но Николин отвез их в тот же вечер и дал «на дорожку» ящик с продуктами, чтобы они сами их поделили. Рано утром он отвез и Мишону, и ей тоже дал полный чемодан продуктов.