Стоя на одной руке, она исчезает за занавеской.

— Слон, слон, — шепчет отец, когда появляется какое-то громадное чудовище, которое я видел на картинке, но которое теперь меня пугает. Мы сидим возле самой арены, так что слон проходит совсем близко от нас. Он ловит хоботом брошенное ему яблоко и подает его идущему рядом с ним человеку с длинным кнутом. Потом человек выбивает на пестром бубне какой-то танец. Слон мелко переступает или, присев на свой широкий зад, послушно поднимает передние ноги. Хобот у него поднят вверх, а на нем ваза с цветами. Он двигается, а она не падает.

Щелкает кнут. Хобот протягивается вперед, человек ловким движением хватает вазу. Слон, стоя на своих неуклюжих ногах, тяжело покачивается, словно кланяясь на рукоплескания. Потом медленно уходит.

Оттуда, где скрылся слон, появляется в этот миг какой-то пестрый живой шар. Переворачиваясь с ног на руки, он кувыркается наискосок на арене, как большое пестрое колесо. А! Это тот же клоун, что выкликает перед входом: "Милости просим, господа! Наполовину женщина, наполовину рыба!" Смешной человек в пестрых шароварах, с таким же пестрым остроконечным колпаком на голове, с красным носом и с лицом, осыпанным мукой. Он встает, корчится, показывает на свой живот, будто голоден. Внезапно сверху, с потолка, спускается какой-то узел и шлепается на арену. Это другой клоун, такой же оборванец с красным носом и белым лицом. Он вскакивает, поворачивается к партнеру и, широко улыбаясь, говорит:

— А, здрасти!

— О-о-о! — кричит первый. — Так ты здесь?

— Здесь! Здрасти! — громко кричит второй и подает руку. — А почему ты спрашиваешь?

Но вместо рукопожатия тот оглушает его громкой пощечиной.

— Вот почему. Теперь понял?

— Понял! — громко кричит другой и отвечает еще более звучной пощечиной.

Публика смеется до упаду. Хохочу и я, мать тоже смеется.

— Чепуха! — с усмешкой говорит отец. — Фокусы. Это не настоящие пощечины.

Пощечины следуют одна за другой, но я уже не слежу за ними так внимательно. Я только стараюсь понять, почему они не настоящие?

Вдруг вваливается целая толпа акробатов, они начинают взбираться по канатам, кувыркаться на трапециях, вертеться, делать внезапные и опасные прыжки, от которых замирает сердце.

Выходя из цирка, публика выражает недовольство. Куда делась борьба со львами? А полуженщина-полурыба? А смертельный прыжок акробатки Матильды? Все это вы увидите на вечернем представлении — милости просим, господа!

Снаружи нас ослепляет яркое сентябрьское солнце. Все вокруг словно охвачено красным пламенем. Что мы теперь увидим еще?

Вот мы в волшебной пещере, о которой все говорят.

Сейчас в ней совсем мало народу.

Это настоящий дворец. Все залито светом. Высоко бьет фонтан, роняя сотни водяных струй, похожих на огненные нити. Вокруг в скалах — другие фонтаны поменьше, а самые скалы повисли, как ледяные сосульки. Вся пещера светится изнутри и кажется огромной-преогромной… Откуда-то доносится чудесная музыка.

Неожиданно в дверях появляется вчерашний градоначальник, который, испытующе оглядев посетителей, встает перед дверьми и делает под козырек.

Входит высокий офицер с горбатым носом и козлиной бородкой. У него мешки под глазами. На руках белые перчатки. Рядом с ним шагает человек с татарскими скулами и висячими усами. На нем черный костюм и орден на голубой ленте.

Так я же его знаю! Это Стамболов! Но какой он сейчас смирный, скромный, любезный. Как говорит отец: тише воды, ниже травы. Он что-то объясняет офицеру с козлиной бородкой, а тот одобрительно кивает головой. Потом офицер, широко расставив ноги и опираясь на саблю, оглядывает пещеру. Но он, видимо, недоволен, усмехается презрительно и шепчет тихо, но внятно:

— Если бы Калипсо воскресла среди этой роскоши, то непременно захотела бы снова лечь в гроб… От такой красоты…

— Да, ваше высочество, может быть! — угодливо соглашается человек с голубой лентой, хотя сам был в восторге от этого чуда.

— Кто устроитель этих чудес? — спрашивает все так же иронически офицер.

По данному градоначальником знаку подходит выбритый до синевы высокий мужчина и рекомендуется на иностранном языке. До сих пор он стоял столбом у фонтана, словно только того и ждал, что его позовут.

— Дойч? — спросил офицер с легкой улыбкой, имеющей целью расположить к себе высокого мужчину.

— Яволь, — ответил тот. — Немец, чистый немец.

Бородка неожиданно заплясала, глаза спрятались за подушечками, все лицо просияло: "Дойч? Очень хорошо, отлично!" Он говорит с наслаждением, с неожиданной для него живостью, подмигивая, говорит так, словно давно не говорил, а ведь это его родной язык! Разумеется, ему ужасно нравится пещера.

И все трое отходят на другой ее конец.

— Видел его? — спрашивает отец.

— Кого! Господина Стамболова?

— Нет, князя.

— Ах, так это князь…

Нет, он совсем не такой необыкновенный, величественный… Человек как человек. Я только надолго запомнил его белое, напомаженное лицо с козлиной бородкой и мешочками под глазами.

У выхода перед павильоном ждала большая группа людей, но сторож заявил, что музей закрыт из-за позднего времени. Пожалуйте завтра. А вот мы его уже осмотрели.

Третья глава

Поле, вода и птицы

Мне не жаль города со всеми его сюрпризами и развлечениями. С тех пор как мы стали сельскими жителями, весь мир — мой. Рано утром меня будит птичий хор в саду. Из-за горизонта с бескрайней фракийской равнины солнце пускает свои первые стрелы в пять старых тополей, растущих у ограды. Они вспыхивают как факелы, и, чтобы смотреть на них, надо зажмурить глаза.

Тополя вдруг оживают. На них сотни гнезд. Одни рядом с другими, одни над другими. Тут гнезда аистов, цапель, ласточек, сорок, воробьев. "Настоящая птичья республика, где царит братская дружба и согласно, — говорит мой отец.

Аисты, пощелкав клювами, торжественно и медленно вылетают на рисовые поля. Смешные цапли следуют за ними, ястреба взмывают в небо и висят там на одном месте, покачивая крыльями. В летний день все птицы со щебетом, писком, с радостными песнями устремляются к зеленым болотам, синим рекам, желтым ивам.

Отец говорит, что эти пять тополей стоят со времен царя Ивана Шишмана; у них такие толстые стволы, что три человека не могут их обхватить.

А двор! Заброшенный и запущенный, он потонул в лопухах, в крапиве, где гнездятся пестрые щеглы, трясогузки и дрозды… Подальше, между деревьями, отяжелевшими от плодов, непроходимой стеной встает высокий пырей. Тут я настоящий хозяин. Я то и дело продираюсь сквозь ветки; от этого руки мои всегда исцарапаны, одежда порвана.

В доме мне не сидится, то ли потому, что там неуютно, бедно и ни одно мое желание не выполняется, то ли из-за рассуждений и поучений моего отца, не знаю. По его мнению, у меня на уме один развлечения. Штанов мне хватает только на месяц, куда же это годится? Ведь он не сам фабрикует деньги! Нет, он махнул на меня рукой — я могу делать, что хочу. Одно только я должен знать: ничего из меня не выйдет…

— Вон какой ты вырос! Стыдно уже тебя бить — ты еще, может, одолеешь меня. Слоняться целый день, на это тебя хватает. А нет, чтобы побыть дома да помочь матери.

Сегодня в доме большая суматоха. При матери находится озабоченная бабка Мерджанка. На этот раз она серьезна, что не в ее характере. Пришли также две соседки-турчанки, ее приятельницы. Бабка Мерджанка входит и выходит то с ведром теплой воды, то с чистыми выстиранными простынями в руках, говорит как-то непонятно, сама себе:

— Ох, уж эти мужики. Все они такие. Тут человек помирает, а он там чужими делами занялся.

Раз бабка Мерджанка так встревожена, вероятно, дело нешуточное. Она не позволяет мне войти к матери, которая стонет, лежа в постели, и это страшно меня расстраивает. Я ложусь на спину в траве под большой грушей и наблюдаю за птичьими гнездами под застрехой.