— Спокойно, спокойно, молодица, — и добавляет для ясности: — Полегоньку, помаленьку.

Женщина немедленно достает завернутые в скатерку куски рассыпчатого слоеного пирога, словно только этого и ждала, садясь в поезд, берет сама, дает мужу, кротко глядя на него немного раскосыми глазами. Протягивает и мне, но я отказываюсь. Женщина настаивает, и, как только мать мне позволяет, я беру пирог.

Разговор вертится вокруг выставки в Пловдиве. Все едут туда, все говорят о ней.

Волынка в соседнем купе продолжает звучать. Оживление растет. Баклага обходит весь вагой. Пьют только знакомые между собой, главным образом крестьяне из соседних сел. Слышатся возгласы: "Твое здоровье, сват!" — "Как там ваши?" — "Куда, на выставку?"

Наконец бьет третий звонок. Сейчас уже, вероятно, тронемся. Слышны свистки, как будто еще не все в порядке. Крестьянка завернула пирог в скатерку, волынка замолкла. Поезд медленно двинулся, но не вперед, а назад. Столкнулся словно с чем-то тяжелым и весь вздрогнул и оглушительно заскрежетал. Еще свисток. Локомотив взревел и понесся вперед — сначала медленно, потом быстро, как откормленный конь. За окнами все быстрее и быстрее мелькают дома, деревья, телеграфные столбы. Колеса тарахтят весело и задорно…

— Билеты прошу!

Входит молодой человек в синем костюме с золотыми пуговицами и в фуражке с желтым галуном. У него нежное лицо и размеренные строгие движения. Он берет у пассажиров маленькие картонки и их пробивает. Все на него глядят с почтительным страхом и молча ему подчиняются.

Появился волынщик с котелком в руке. Оказывается, он слепой и своим искусством добывает кое-какие деньги на прожитье. Так объяснил отец.

Поезд продолжает тарахтеть. Выезжаем на широкую фракийскую равнину, освещенную ярким солнцем. Едем вдоль Марицы, едем до тех пор, пока вдалеке не показались Пловдивские холмы, о которых отец рассказывал мне дорогой. От Белова до Пловдива поезд идет два часа. Проезжаем в темноте.

Снова проходит человек с блестящими пуговицами.

Решено. Когда вырасту, буду кондуктором.

Вторая глава

Международная выставка-1892

Крестьяне и крестьянки, одетые, несмотря на сентябрьскую жару, в тяжелую шерстяную одежду, лениво ходят и глазеют. Хрипло горланят продавцы лимонада. Другие предлагают небет-шекер, сахарных петушков и цветные сахарные палочки. Греческие солдаты в фесках и коротких сборчатых юбочках, пловдивские греки в широких шароварах, высокие костлявые болгары-мусульмане с бритым теменем, женщины, мужчины и дети, чиновники и горожане, жандармы и солдаты — все это толкается, галдит. В глазах пестрит от сотен улыбающихся лиц, смуглых и красных, грубых и мясистых или сухих и желтых, прыщавых, рябых, загорелых, движущихся в море белого от пыли воздуха, одни вперед, другие назад, остервенелых от любопытства.

Глаза так и разбегаются. Уж не во сне ли это? Но разве можно видеть во сне то, чего никогда не видел наяву? Я никогда не воображал, что может существовать нечто подобное. Неужели свободная Болгария в самом деле страна чудес?

Белые лебеди в бассейне, и над ними водяной веер, вздымающийся из фонтана, огромные железные черепахи, выплевывающие изо рта пенистую воду, золотые и красные рыбки на дне — я гляжу на это и дергаю мать за руку, чтобы и она посмотрела. А она тоже растерянна и ошарашена.

Перед высокой палаткой пестрая птица кричит из клетки:

— Милости просим, господа!

— Ой! — восклицает мать, пораженная. — Ну как есть настоящий человек!

Отец смеется, довольный и радостный.

Перед дверями другой палатки расхаживает важный низкорослый человечек в синей одежде и фуражке. Он непрерывно кричит собравшейся толпе, словно соперничая с попугаем:

— Милости просим, господа! Паноптикум, господа! Наполеон на острове Святой Елены! Как живой! Александр Первый в Париже! Битва при Седане! Восстание на острове Куба! Единственный случай, господа!

Отец минуту подумал. Нет, после. Тут есть более интересные вещи. Перед другой палаткой стоящие на приступке молодые люди целятся из ружей и стреляют.

— Тир, — говорит отец, и мы медленно пробираемся вперед.

Противоположная стена разукрашена фигурами животных, людей, домов, и на каждой фигуре белая точка, в которую стрелок должен попасть. Тогда происходит чудо, которое заставляет меня вскрикивать от восторга. Как только пуля попадает в белую точку, крылья ветряной мельницы начинают вертеться, двери домика распахиваются, и оттуда выбегают куры и цыплята, заяц ударяется в бег, за ним появляется охотник с ружьем в руке, пароход начинает пыхтеть и двигаться, неподвижные человеческие фигуры на поляне — женщины и мужчины — начинают танцевать… Но попасть в белую точку трудно. Многие стреляют один, два, три раза и, заплатив, отходят. Кое-кто случайно попадает. Тогда ему выдается выигрыш, лежащий под фигурой: будильник, плитка шоколада "Милка", табакерка, кинжал, простой кожаный кошелек.

Высокий мужчина проталкивается мимо нас и встает перед прилавком. На нем синие домотканые бумажные шаровары, суконный пиджак, темя обрито, чалма сдвинута на затылок. Он прицеливается и с первого выстрела получает табакерку. Второй выстрел тоже удачный. Третий тоже. Парень, который заряжает ружья, смотрит на него, испуганно вытаращив глаза. Добыча четвертого и пятого выстрела — красивый ножик с перламутровой ручкой и большой пакет табаку. Стрелок складывает эти драгоценные трофеи за свой широкий красный пояс и на поздравления толпы добродушно улыбается широким, полным крупных зубов ртом.

— Эй, дядя, ты так разоришь человека! — кричит кто-то позади нас.

— Молится аллаху, а не дает маху! — смеется глухой старческий голос.

Отходим.

Гремит музыка. Одна мелодия следует за другой, одна перебивает другую. Играют вальс "Пандишпан", играют "Шумит Марица". Играют турецкие песни, и над пестрой толпой плывет разнообразный глухой рев, какая-то дикая какофония, которая вынуждает людей говорить громко, даже кричать. Мать наклоняется к моему уху, но я едва слышу ее голос:

— Держись за меня, а то потеряешься.

Мои уши глохнут, и мне кажется, что я пьян.

А это что такое?

Под огромным шатром, в повешенных на железных прутьях по краям шатра лодках или верхом на чудесных красивых конях, сидят дети и кружатся вместе с шатром. Это ли не красота? Счастливцы!

Но подходит и моя очередь. Отец сажает меня на стройного с потертым седлом и свежевыкрашенной головой пестрого коня, и конь несется вперед с головокружительной быстротой. Я крепко упираюсь ногами в стремена, а руками обхватываю конскую шею, как это делают другие дети. Голова у меня кружится. Я совсем как пьяный. Каждую минуту могу свалиться на землю. Но я не падаю. Еще один круг. Только бы скорее остановиться. В общей пестроте народа передо мной на миг мелькают улыбающиеся лица отца и матери. Эх, мои сельские товарищи ничего не знают и ничего подобного не видят даже во сне. И когда страх мой проходит и я уже чувствую себя на коне устойчивей, карусель медленно останавливается. К ней кидаются другие дети.

— Страшно было, сынок? — спрашивает улыбающаяся мать.

— Немножко, — отвечаю я, едва переводя дух.

Она добавляет:

— А мне было страшно.

Почему же ей? Ведь она не каталась на карусели.

Идем дальше.

Вдруг мать вздрагивает. Нас оглушают громкие удары, редкие выстрелы.

Огромный столб высотой в целый дом. Рослый мужчина вертит тяжелый молот и ударяет в какой-то деревянный клин у основания столба. По столбу начинает взбираться вверх железный язык. На столбе деления с цифрами, самая высокая цифра сто. Железный язык очень редко достигает доверху, если же достигает, раздается выстрел, как из пистолета.

Рослый мужчина с красным лицом и распущенными наподобие ласточкиных крыльев усами, сняв шляпу и пиджак, размахнулся изо всех сил. Железный язык ползет вверх, все с любопытством за ним следят. Человек его подбодряет.