Он попросил Роду снова снять у девушки энцефалограмму, пока он будет брать пробу крови. Он хотел выяснить, не поднимается ли у нее уровень сахара. Когда Рода ушла, он подсел к девушке и взял ее за руку. Она не пыталась отнять ее, но слегка напряглась. Его интересовала лишь ее двигательная реакция, и поэтому он выпустил руку. Та упала на покрывало.

— Как вы теперь себя чувствуете?

— Слабость, а еще я немного волнуюсь, — ответила она. Поколебавшись, она добавила: — И у меня до сих пор такое ощущение, будто я вот-вот взорвусь.

— Взорветесь?

Она положила руку на живот. Голерс был уверен, что движение это было непроизвольным.

— Да, я чувствую, будто еще немного, и я взорвусь или меня разорвет на кусочки.

— А когда у вас впервые появилось такое ощущение?

— Примерно два месяца назад по корабельному времени.

— Каких-нибудь других ощущений у вас не было?

— Нет. Впрочем, да, были. У меня появился чудовищный аппетит. Но в весе я не прибавила. Вот только животик немного увеличился, так что я старалась ограничить себя в еде. Но тогда я совсем ослабла и устала придерживаться диеты. И мне пришлось есть.

— Что вы обычно едите? Мучное, сладкое или, может, белки?

— Да все, что под рукой. Я, конечно, не ем много жирного. И шоколадками никогда особенно не увлекалась. Это плохо отражается на цвете лица.

Он не мог не согласиться с ней. Он ни у кого не видел такой нежной кожи цвета взбитых сливок, как у нее. Теперь, когда к ней возвращался ее живой румянец и в глазах появилось больше жизни, ее можно было назвать красивой. Скулы слишком выдавались, и быть поупитанней ей бы совсем не помешало, но, на его взгляд, строение ее костей было великолепным. Череп, челюсти, зубы — все было скроено ладно.

Он незаметно усмехнулся, поймав себя на бесстрастном анализе этого произведения искусства, и поспешил вернуться к своим обязанностям.

— Вы часто ощущаете это чувство распирания изнутри?

— Да, я даже просыпаюсь посреди ночи и чувствую это.

— Чем вы занимались, когда это чувство возникло впервые?

— Я смотрела микрофильм «Пеллеас и Мелисанда» Дебюсси.

Голерс улыбнулся.

— Родственная душа! — произнес он. — Вы любите оперу! О rаrа avis![3] Мы поговорим об этом, когда поправитесь. В наше время так редко можно встретить человека, который… Да вы и сами знаете. Постойте. Вы помните то место, в начале первого акта, где Голо находит Мелисанду у колодца в лесу? Она готова убежать прочь, и он начинает петь: «Не бойтесь меня, вам нечего страшиться. Скажите мне, отчего вы плачете здесь, такая одинокая?»

Он стал тихо напевать:

— N’yaez par per, vous n’avez rien a craindre. Pourquoi pleurez vous, ici, toute seule?

Он замолчал, чтобы дать ей возможность продолжить партию Мелисанды: «Ne те touchez past Ne те touchez pas! Ne me touchez pas!»[4] Он хотел вступить с утешительными словами Голо: «Не бойтесь! Я не причиню вам зла. О, как вы прекрасны!»

И он бы не преувеличил. Она была прекрасна. Ее кожа была белоснежной и гладкой, а волосы — блестящими и золотистыми, как лютик.

Но она не пожелала отозваться на его приглашение попеть. Нижняя губа у нее задрожала, а голубые глаза наполнились слезами. Она неожиданно разрыдалась.

Он пришел в замешательство. «Что такого я сказал?»

Она порывисто закрыла рукой лицо, продолжая плакать.

Растерявшись и стараясь как-то отвлечь ее, он стал петь партию Фауста из «Любовного дуэта»: «Laisse-moi, laisse-moi contempler ton visage»[5].

Но она упорствовала в своем нежелании открыть ему свое лицо.

Он перестал петь.

— Простите, если мои слова каким-то образом вас обидели. Я только пытался хоть немного развлечь вас.

Всхлипывания прекратились.

— Нет, это вовсе не так, — сказала она. — Просто я очень рада, что мне есть с кем поговорить, что я сейчас не одна.

Она протянула к нему руку, но на полпути отдернула ее.

— Вы… вы ведь не находите во мне… чего-то неприятного, правда?

— Нет. С какой стати? Я считаю, что вы очень даже симпатичная. И уж конечно, вели вы себя вовсе не отвратительно.

— Я не то имела в виду. Впрочем, неважно. Если вы не… Просто за последние три месяца со мной никто не разговаривал, кроме Клакстона и папы. А потом папа запретил мне…

— Запретил что?

Она ответила торопливо, словно боялась, что кто-нибудь войдет и помешает ей высказаться:

— Разговаривать с Питом. Он говорил со мной два месяца назад. С тех пор…

— Да?

— С тех пор отец и сам больше молчал, а поговорить с Питом наедине мне удалось лишь однажды. Это произошло как раз перед тем, как я впала в кому или как она там называется. А вообще…

Поколебавшись, она докончила, сжав пухлые губы:

— Я упала в обморок, когда разговаривала с ним.

Голерс взял ее руку и погладил. На мгновение она смешалась, но руку не отняла. Он удивился тому, как подействовало на него прикосновение к ее нежной коже. Он даже вынужден был сделать глубокий вдох, чтобы умерить полувосторженное, полуболезненное ощущение.

В ту же секунду профессиональный интерес в нем слегка посторонился, уступая дорогу интересу личному.

— Кто такой Пит Клакстон? — поинтересовался он. И снова удивился. Оказывается, существование этого парня и то, что он для нее значил, взволновали его.

— Второй помощник, штурман. Он старше меня, но он славный, очень славный.

Голерс подождал, пока не понял, что она больше ничего не собирается рассказывать. Казалось, Дебора Эверлейк раскаивается, что слишком много наговорила ему. Закусив губу, она безучастно глядела куда-то поверх его плеча. И как часто случается с людьми, голубизна глаз которых очень бледна, от этой бледности ее глаза казались пустыми, больше похожими на глаза животного или восковой модели, чем на человеческие. Он отвел взгляд. Пустота ее глаз не нравилась ему, потому что она лишала Дебору ее красоты. У людей с такими светлыми глазами видимость пустоты в них была общим недостатком. Возможно, именно поэтому он предпочитал темноглазых женщин.

Чувствуя неловкость, он встал.

— Я сейчас вернусь, — сказал он.

Она продолжала молча и безучастно смотреть в стену. Повернувшись, он открыл дверь. И едва не натолкнулся на капитана, устремившегося в дверной проем. Голерс остановился, чтобы пропустить его. Эверлейк, казалось, даже не заметил его. Он шел так, будто дверь открылась под воздействием фотоэлемента.

Голерс посмотрел на неестественно застывшее лицо и удалился. Одного капитанского вида было довольно, чтобы заболела и здоровая девушка.

Дверь позади него закрылась.

— Рода, — спросил он, — ты…

Он запнулся. Дверь в каюту была закрыта, но даже она не смогла заглушить пронзительный крик, рвущийся изнутри.

Худая, но сильная рука Располда помешала Марку Голерсу ворваться в каюту.

— Полагаю, он сообщил ей, — сказал Располд, невесело осклабившись.

— Что сообщил? — спросил Голерс, хотя в тот же миг перед ним яркой вспышкой блеснула истина и он уже заранее знал, что скажет ему детектив.

— Его дочь не знала, что исчезнувшим был Пит Клакстон.

Голерс выругался.

— Вот скотина! — произнес он. — Неужели он не мог сообщить ей поосторожнее?

— Мне показалось, что он спешил, — ответил Располд. — Я спросил у него, рассказал ли он ей, и он ответил мне, что нет.

Тогда я сказал, что сообщу ей сам, но не успел я объяснить ему, что сделаю это при первом же удобном случае, как он поспешил к ней. А я — за ним, так как наперед знал, что он затевает.

— Что ты собираешься делать?

Располд пожал широченными плечами:

— Не знаю. Понимаешь, он признался, что был последним, кто видел Клакстона живым. А через час Клакстон исчез. Но разве этим что докажешь!