— Прекрасно, — сказала она, пряча свое разочарование за улыбкой: кто знает, каких слов она ждала. — Я выдам вам индульгенцию на три года вперед, а если хотите, можно и на всю пятилетку, у меня имеются специальные бланки. А лучше всего сменить пластинку. Пора варить кофе. А вам для размышления вопрос: что есть проблема номер один?

— Вообще или для вас? — возрадовался Иван Данилович, давно уже потерявший надежду прорвать оборону собеседницы и вырваться на оперативный простор мысли. Но сейчас все было готово для нанесения удара, разумеется отвлекающего. — Для вас? Конечно, для вас: проблема номер один?.. — он задумчиво пожевал губами, извлекая на свет незримые сундуки памяти, — Для начала сотворим некий трактат о проблемах. Преамбула: проблема или чувство? Параграф первый: чувство проблемы. Параграф второй: проблема чувства. Нет, это вам не идет, вам необходимо что-либо более возвышенное, утонченное. Поэтому я сразу беспардонно перескочу на себя. Параграф первый — чувство проблемы. Цивилизация ускоряется. На планете четыре миллиарда посадочных мест, а укрыться негде. Прежде были народы, которые могли существовать изолированно один от другого, ничем не соприкасаясь. Можно было даже исчезнуть с лица земли так, что соседние цивилизации оставались в полном неведении о случившемся. Ныне мы впервые стали единой цивилизацией. На земле не осталось места, где бы одна цивилизация могла укрыться от другой или где бы могла возникнуть новая цивилизация в случае гибели предыдущей. Были племена, из них сложились страны, народы. Были страны, стали материки. Были материки, сделалась планета. У нас осталась в запасе одна планета, одна на всех. Она нас долго на себе вынянчивала, и если мы живем, продолжая слагать историю, то благодаря нашей памяти. И планета у нас одна — и мы, разумные, одни на ней. Разве что под землей можно спрятаться, опять в пещеру? надолго ли? Четыре с половиной миллиарда лет длилась эволюция, а покончить с ней мы можем за ничтожную долю реального времени, какие-нибудь секунды, стоит лишь дружно нажать на все кнопки…

47

— Мрачный пессимист! Я не дам вам больше кофе. Где ваша вера в разум? Ограничение страха или ограничение надежд? Все эти бомбы, ракеты, равновесие ужаса, кнопки. Значит, это от вас зависит теперь спасти человечество и дать ему еще несколько геологических минут безмятежной жизни. Вот как! Здорово вам вмазала?

«Зачем я подсмеиваюсь над ним? — не понимала Маргарита Александровна, однако и остановиться была не в силах; ведь он добр и умен, почти мудр. Он нашел меня, он пришел с добром, а мне хочется его уколоть и унизить, отчего мы так неблагодарны…»

Сухарев ответил в тон, шлепая тапочками по комнате:

— Проблема номер один состоит в том, чтобы правильно решить проблему номер два, три и так далее. — Иван Данилович резко замолчал, ибо лишь в этот момент наконец-то догадался про себя, отчего он таким соловьем заливается в этом доме. Будто вдруг он увидел вторым зрением, как прекрасна его оппонентка. Она сидела на стуле, откинувшись к его спинке. Голова гордо вскинута, волосы разметались. А глаза, ее прежние глаза! Светятся счастьем бытия, самым заурядным и самым высоким, нет его выше, человеческим счастьем. А торчливые из-под натянувшейся шерсти бугорки ее маленькой некормившей груди, вздрагивающие в такт ее голоса, поднимающиеся от дыхания, бесповоротно доконали его: до цивилизаций ли тут, когда перед ним такое живое…

Сухарев виновато опустился на стул:

— Пожалуй, хватит. — Голова у него кружилась, но не от напитков.

Маргарита Александровна продолжала улыбаться:

— Отчего же? Эрудиция вполне на уровне НТР, стилем владеете, даже камюзацию освоили. Словом, вполне можете мозги вкручивать, глядишь, какая-нибудь кандидатка и развесит уши, — за неумелой развязностью она тоже пыталась уйти от своего внезапного смущения перед ним.

Иван Данилович спросил настороженно:

— Что такое камюзация? От этого, да?

— Именно так. Я сама и придумала. Альбер Камю, тот самый мой любимый автор… Вот сижу дома одна, перелистываю его книгу и камюзируюсь, ну хотя бы так. Дается, скажем, модель: «Раз мы не можем обойтись без тирании, то не лучше ли называть ее демократией». По модели строится аналогия, например: обороняющаяся сторона должна быть снисходительной. Похоже, правда? У меня даже короче. И не так лобово. Я это давно составила, эта формула много помогала мне в жизни.

Он нехотя остывал:

— Отчего же вы теперь ко мне не снисходительны?

— Так ведь еще неизвестно, какая из сторон обороняется, — отвечала она со смехом.

— Маргарита Александровна, — издалека и с чувством начал Сухарев, подогревая себя огоньком зажигалки. — Это же невообразимо: мы, можно сказать, впервые встретились, а как мне легко с вами, будто мы не двадцать пять лет назад, а вчера расстались.

Она подхватила:

— Однако же с учетом того опыта, который мы приобрели за эти годы. Совершили весьма впечатляющий экскурс по глобальным проблемам, окинули все мировые горизонты и плюс нашли решение проблемы номер один, даже не обозначив ее. Однако же мы отвлеклись от Володи…

48

Иван Данилович снова увидел ее страдальчески надломленную улыбку, сколько бы он отдал за, то, чтобы такой улыбки не являлось на ее лице. Но он уже не прятал глаз, скорее наоборот: лицо ее сделалось близким ему, он мог смотреть на него, не уставая, а находя в нем все новые качества и значения, все более притягиваясь к нему взглядами и помыслами (особенно этот страдательный рот его притягивал), и вот уже ему мерещилось, будто он век тут сидит и перед ним задушевный друг (можно ли рассчитывать на большее?), который понимает его и намеком и взглядом, даже молча и на расстоянии. После давней (и единственной) встречи их жизненные пути не соприкасались, а все же оказались созвучными. Не ведая о том, они всегда оставались близки друг другу. Эта мысль о близости сладостно уколола его, но ловкости не прибавила, лишь подумалось мимолетно: не слишком ли он робостен?

— Маргарита Александровна, — снова начал он, наполняясь благонадежной решимостью, — отныне вы навсегда станете моей совестью. Собственно, вы были ею всегда, но лишь сейчас я до конца осознал это. Раньше я мог лишь мысленно виниться перед вами, теперь же мне и вслух не стыдно.

— И мою совесть вы разбередили, — отвечала она, делая предостерегающий жест. — Что вы? Разве я вас корю? Вам на это можно ответить единственно взаимностью нашей общей памяти, явившейся в этот дом вместе с вами. Память двух о третьем. И нет тут виноватых. Сорок дней не дожил. А если погиб пятого мая, восьмого… это еще отчаянней. Его часы остановились, — воскликнула она, — но, боже, снова, без конца: как я виновата веред ним!

— За что же вы так? По себе-то? — опрометчиво вопрошал Сухарев.

— Да, виновата, виновата, — неудержимо продолжала она. — Считается: они погибли ради будущего. А что, если их смерть нанесла урон будущему — разве не может быть так? Победа пришла без них, как раз об этом он писал в последнем письме. Может ли быть большая несправедливость в мире? Только та, что мы забыли эту смерть. — Маргарита Александровна внезапно выбежала из-за стола, порывчиво вскинула руку к книжной полке. — Смотрите! — воскликнула она. — Эразм Роттердамский, да? А там его фотография, шесть лет книжку не раскрывала. — Бросилась в угол комнаты к торшеру. — Тут его этажерка стояла, Вера Федоровна по завещанию мне отказала, так я ее на свалку вышвырнула, чтобы она не контрастировала с новым гарнитуром. А где-то лежит его программа-минимум, в которой он составил расписание на весь двадцатый век. В каком же это томе? Нет, не здесь, где это, где? — она смотрела на Сухарева бегающими глазами, но не видела его. И говорила сбивчиво, поспешно, словно не к нему обращаясь. — Это ужасно! Как могло так случиться? Мы забываем их оттого, что погрязаем все более в суете.

— Вы те сами ратовали в пользу забвения? — запоздало вспомнил Сухарев, тут же, впрочем, отступив на исходные позиции. — Я понимаю вас.