Между тем Маргарита Александровна, определив расположение своего дома, уже подходила к нему и вскоре затерялась на фоне одинаковых подъездов, отсчитывая свой от угла.

21

Разрыв!

— Лейтенант Дробышев.

— Я.

— Старшина Карасик.

Молчание.

Разрыв!

Черно-черное поле, и они лежат в таком же черном окопе, черном, как бесконечность. Их много в том окопе черном, невидимых, но живых. И над полем стелется канонада, упругая и такая же бесконечная. Когда она началась? Когда кончится? Позвать на помощь, но кто услышит?

Снаряды рвутся упруго, ритмично, пробиваясь сквозь темноту с неуклонностью рока.

Разрыв!

— Майор Дробышев!

Молчание.

Разрыв!

— Обер-лейтенант Поль Дешан.

— Я.

— Старший лейтенант Владимир Коркин.

Молчание.

Разрыв!

— Поль Дешан.

Молчание.

Разрыв!

— Капитан Иван Сухарев.

Молчание.

22

В этом месте сна он всегда просыпался с влажным ощущением холода перед собственным безголосьем: самого себя выкликаю, а ответить слова нет. Иван Сухарев беспокойно задвигался на вздрагивающей полке, проверяя, не прервется ли явь? И, не успев ответить себе, снова провалился в ритмичный сон, теперь ему снился комментарий к предшествующему сновидению.

Из окопа выросла черная трибуна, украшенная бруствером микрофонов. На трибуну бойко вскочил оратор. Иван Данилович без особого удивления узнал в ораторе самого себя. Он взмахнул тетрадью с конспектом, и с трибуны под шепот колес полилась заздравная речь.

— Что может сниться старому солдату? Старому солдату снится война, и каждый солдат избирает наиболее близкий ему повторяющийся сон. Я вам честно скажу: бомба, которая падает на вас во сне, еще никого не убивала.

Докладываю: мой сон чаще всего является ко мне в дороге, когда имеются внешние звуковые возбудители, в данном случае перестук колес. К тому же вчера проезжали по боевым местам, и та же сладкая весна на дворе. На Нейсе была вполне приличная бомбежка, оттого и вспомнился майор Дробышев, а ведь он живой, во всяком случае, должен быть таковым, давно не встречались. А вот на Днестре угодили в ночную бомбежку, вместе с Володей, это было нечто. Такая бомбежка способна закрепиться даже в генетической памяти, чтобы передаваться от отца к сыну и далее к внуку. Тогда лежали с Володей в кювете. Володя Коркин часто вспоминается — и не единственно во сне. Фронтовой друг, этим все сказано, товарищи. Поль Дешан — откуда он? Ах да, ну был Поль Дешан — и что же? Ничего выдающегося, попутная командировка, которая забудется назавтра.

Скажу вам честно, двадцать пять лет вполне подходящий срок. Раньше были бомбежки, а теперь доклады про них, и это прекрасно, товарищи, пусть бомбежки приходят к нам лишь во сне. Бомбежку в докладе мы как-нибудь выдержим.

Докладываю дальше. Я еду в Москву, там куча дел. Скорей закруглиться и домой, к Маринке. Конечно, я полечу, товарищи, хотя вагоны удобны, а главное, свободны, никто не докучает. Но домой в вагоне далеко, а главное, я должен подняться на должную высоту, чтобы обозреть виденное.

Впрочем, впереди Москва, займемся ее делами: написал ли Харитонов заключение? будет ли он на месте? удастся ли его застать и что он потребует за наш разговор? Книга и без того задержалась, надо побывать в национальном комитете.

И наконец, перед нами система: купе-вагон. В обоих случаях мы имеем дело с замкнутым пространством. Таким образом, мы в состоянии вывести в первом, разумеется, приближении некоторые закономерности его появления, окопа или сна, как вам пожелается…

Тут-тук. Разрыв!

— Майор Сухарев.

Молчание.

23

Сухарев выходил из вагона, а ощущение беспокойного ожидания по-прежнему не оставляло его. «Реакция на дорогу, давно не был дома, только и всего», — последний раз отмахнулся он, не желая углубляться в себя, и уже собрался было кликнуть носильщика с тележкой, как перед ним возник подтянутый молодой человек в темно-сером пальто с лицом типового интеллектуала: длинные бачки, роговая оправа, уверенный рот и еще что-то такое неуловимо интеллектуальное в наклоне головы.

— Иван Данилович? — негромко, но вместе с тем почти без сомнений спросил интеллектуал. — Здравствуйте.

Сухарев оглядел его, давая заключение: остроглаз, подтянут, исполнителен, но готов и к самостоятельному действию. Ему захотелось созорничать и сообщить интеллектуалу, что тот, к сожалению, ошибся, но сегодняшнее настроение не подходило для таких шуточек.

— Простите, с кем имею честь? — сказал Сухарев и тут же подумал, что именно сегодня и следовало бы остаться в одиночестве, не ввязываясь в принудительные знакомства. Он даже ощутил легкую утреннюю боль в голове.

Но путь уже был отрезан.

— Николай Сергеевич Ковалев, — скупо представился интеллектуал. — С благополучным прибытием. Разрешите чемоданчики.

Сухарев все же дал знак носильщику, попутно оборотясь к Ковалеву:

— Вы не от Харитонова? Как он?

— От Куницына. Приказано вас встретить и доставить.

Сухарев о таком не слышал, хотя примерно предполагал, из каких тот краев. «Промежуточная инстанция», — мимолетно подумал он и полностью доверился интеллектуалу.

Они погрузили основные чемоданы — Сухарев оставил при себе лишь черный «дипломат», этакий гибрид чемодана с портфелем, взявший от первого форму, а от второго содержание и размер, причем сухаревский «дипломат» был наипоследнейшей модели, из листовой нержавейки, покрытой чем-то синтетическим, и опоясанный белым кантом, — И тронулись с потоком пассажиров.

Ковалев изучающе косил взглядом на Сухарева. И впрямь — тут было на что поглядеть. Во-первых, светло-бежевое пальто, заталенное, расклешенное, при сем пальто стоячий воротник с большими отворотами и сзади разрез, доходящий чуть ли не до талии. Из-под этого шикарного миди выглядывали коричневые брюки, затем следовали черные ботинки с четырехугольным носком, а на голове небольшая замшевая кепчонка, так сказать, мини-кепи, естественно, коричневое, под тон костюма. Завершался этот блистательный наряд шарфом — зеленое с красным — небрежно обмотанным вокруг шеи. Ничего не скажешь, пижоном заделался наш разлюбезный Иван Данилович, однако же все было избрано со вкусом, современно и некрикливо.

Что тут можно добавить? Многие оборачивались, в большинстве, понятно, женщины. Но это, может, и не от наряда вовсе, наш герой и сам собой пригож: статен, крупнолиц, моложав (подумаешь, сорок семь лет, мужчина в самом соку, если у него все на месте, а у Ивана Даниловича как раз все на месте), а седина в висках, проступающая из-под кепи, лишь придает загадочность. Так что наряд дополнительно украшал Ивана Сухарева, а не скрадывал изъяны, ибо таковых не имелось.

Следуя за тележкой, они повернули от перрона, спустились в проезд между домами. Сухарев нетерпеливо озирался кругом, стараясь не пропустить торжественного момента возвращения, вот он и вернулся, припадая к родной земле, вернее даже сказать, к родным камням, проступающим вокруг на раскрывшейся площади во всех жанрах и формах: вздымающихся, грудившихся, стлавшихся, пролегающих, громоздящихся. Это был родной столичный камень, и потому он пробуждал дополнительный восторг, который Сухарев сознательно придерживал в вагоне, считая, что там еще рано, а теперь спустил с тормозов. Восторг расцветал от каменного убранства. Лозунговое разноцветье рябило в глазах. Праздники в том году следовали чередой, они были серьезные, знаменательные, и готовились к ним загодя, не жалея в том числе и средств на украшение. Флажки и флаги, гирлянды, призывы, портреты — все это пестрело, толпилось, призывало.

Первый праздник отшумел, за ним подступал второй, за вторым предвиделся третий, и рабочие производили некоторую перегруппировку на вокзальном фасаде, там со стрекотом работала лебедка, и объемные буквы, оттягиваемые канатами, ползли вверх. Долговязый рабочий в комбинезоне стоял у грузовика и весело выговаривал в кабину водителя: