— Младшая — прямо марципан!

— Не потому ли, что похожа на Тереню? — не без ехидства спросил Север.

Марцин разразился веселым смехом так, что гвардейцы, стоявшие на карауле у входа, с трудом удержались, чтобы не последовать его примеру.

— Ты не изменился нисколько, — заметил не без намека Заремба.

— Король мне говорит то же самое, и как раз за это и любит меня, — признался он с гордостью.

— Да, он видит в тебе преданного офицера, — снова значительно заметил Север.

— Я готов отдать за него жизнь! — воскликнул Закржевский с искренним жаром.

— Вот как даже! — улыбнулся Заремба с легкой иронией. — Приходи ко мне утром. Я отдам тебе отчет о сегодняшнем пикнике. Будь здоров и жизнью так не швыряйся.

Побежал догонять Жуковского и нагнал его лишь на Замковой площади. Несмотря на страшный зной и свою болезнь, капитан шел пешком.

Заремба представился и стал усиленно предлагать ему сесть в свой экипаж.

— Я живу далеко, потому что люблю прогуливаться, — ответил холодно Жуковский, но Заремба упрашивал так искренно, что он в конце концов согласился.

— Вы не пеняйте на меня за мою хибарку, но в этой сутолоке немыслимо было найти более приличную квартиру. Мне, впрочем, так даже удобнее, спокойнее как-то, — как видите, мне скоро уже отправиться в гости к праотцу Аврааму...

— Судя по вашей перевязке, рана у вас, должно быть, серьезная?

— Да, нанесена вражьей рукой и не отомщена. Это память о Новохвастове, о том моменте, когда негодяй Любовидзкий продавал нас царице, — проговорил он тихо, поворачивая в его сторону умные, печальные глаза. — Вам, может быть, незнакомо это дело? Начальство запретило говорить о нем даже в письмах.

— Мне известны имена всех действующих лиц и вся подоплека этого события.

— Ужасное время! — содрогнулся Жуковский, словно ужаленный воспоминанием.

— Потому что правят нами люди с гнилой и подлой совестью.

Жуковского поразили его слова и строго сосредоточенное лицо.

Они подъехали на окраине города к невысокому домику, крытому соломой и почти терявшемуся среди высоких деревьев. На столбе у ворот виднелся голубой гробик, а в саду сохли прислоненные к деревьям доски.

— Мой хозяин Борисевич — каменщик, а у старшего его сына столярная мастерская; это его вывеска, — объяснил Жуковский, вылезая из экипажа на усыпанную стружками и опилками землю. — Квартира как раз для больного отставного солдата. Разрешите пригласить вас войти.

Заремба попробовал было отказаться, но любопытство взяло верх, и он прошел с ним в небольшую комнатку с окном во двор. Деревянные нары, покрытые астраханской буркой, над ними потертый коврик с солдатской амуницией и образком ченстоховской богоматери, несколько стульев, стол у окна, в углу скромный чемодан составляли все ее убранство. Хозяин и гость не успели еще присесть, как вошел Борисевич, высокий сгорбленный мужчина с добрым, честным, словно обсыпанным известкой лицом, и заявил, что господа собрались уже в саду и просят к себе капитана.

— Сейчас, только отдохну немного... Сейчас придем, — просил передать Жуковский, вытягиваясь на нарах. — Тут через улицу живет Краснодембский, ливский депутат, честный гражданин, с которым достаточно познакомиться, чтобы сразу же отнестись к нему с глубоким уважением.

Заремба выглянул через окно, — несколько мужчин сидели под тенистым деревом, в числе их косоротый Скаржинский.

— Все видные оппозиционеры, — вырвалось у него невольно.

Капитан, улыбаясь загадочно, начал при содействии паренька менять повязку.

— Почти вся оппозиция сейма! — прибавил еще Север, усаживаясь против Жуковского. Осененный радостным предположением, он шепнул условный лозунг посвященных. Но капитан, очевидно, не понял, скользнул взглядом по его лицу и спустя немного простонал страдальческим голосом:

— Я весь в поту, точно прямо из бани.

Смущенный своей ошибкой, Заремба встал тотчас же и, несмотря на настойчивые просьбы, ушел, обещая заглянуть к нему завтра.

Всю дорогу он размышлял о том, действительно ли Жуковский не понял или не подал виду, что понял, и почему. Что-то подсказывало ему в душе, что тот не хотел, вероятно, открыться, и потому его еще больше огорчала собственная неосторожность.

«Умелый актер или простой, неотесанный солдафон...»

Чужой человек открыл ему квартиру и остановился, вытянувшись в струнку.

— Позови мне Кацпера!

— Имею честь доложить пану поручику, что я заместо его оставлен. Сам поехал с отцом Серафимом и вернется поздно ночью.

— А ты сам откуда? Чей?

Видел его первый раз в жизни.

— Пана капитана Качановского. Зовут меня Сташек, а то еще Варшавяк.

— Когда приехал и откуда?

Север стал снимать с себя мундир.

— Из Варшавы. Перед отъездом пан капитан приказал: «Ступай, и хоть с ног будешь валиться, а в субботу во что бы то ни стало заявишься в Гродно к пану поручику Зарембе». Дал мне на дорогу дукат, ткнул ногой в зад и велел отправляться. Деньгу я оставил толстухе Марыне из Праги, на крестины, а пинок отдал кому понужнее.

— Пожалуйста, только без лишней болтовни и острот! — строго прикрикнул на него Заремба.

— Правду говорю, как на суде у пана маршала и уже после порки...

— Отчего же ты опоздал? — спросил уже спокойнее Север, заинтересованный забавным его видом.

Паренек был худощавый, низкий, проворный, как обезьяна. В серых глазах его светился пронырливый ум и находчивость. Передних зубов у него не было, на лбу был виден глубокий шрам, в левом ухе серебряная серьга, нос выдавался далеко вперед, светлые волосы подстрижены ежом, а хитрая морда сорвиголовы и пройдохи вся в продольных морщинах и прыщах.

— Потому что за спасибо немного купишь, а почта в кредит не везет. Эти желтые рожки, пан поручик, не имеют никакого уважения даже к нашему брату гвардейцу. Пришлось мне прохвостов учить вежливости. Из-за них и опоздал, а если б не червонный туз в «хапанке»[6], так пришлось бы мне путешествовать с палочкой по дороге, как святому страннику...

— Ну, на сегодня будет... Поедешь со мной.

Вынул из шкатулки пистолет и спрятал.

А немного спустя Мацюсь стрелял бичом и мчался по улицам города, проскальзывая, как змея, между экипажами. Сташек в военном мундире сидел с ним рядом на козлах, вытянувшись, как пристало капитанскому денщику.

У доминиканского монастыря их остановил Новаковский.

— Пересядь ко мне. Я как раз еду за тобой! — крикнул он Северу из своего кабриолета. Север нехотя пересел, приказав Мацюсю ехать за ними.

— У посла сегодня публичная аудиенция. Нам надо заехать туда на минуту.

— Я уже был сегодня на аудиенции у короля, — попробовал было отвертеться Заремба.

— Ну и что же? — пожал Новаковский пренебрежительно плечами. — У короля можно бывать, если хочешь, а у Сиверса — повелевает сам ум и предусмотрительность. Интересно, как у тебя пошло дело с Цициановым?

— Я просидел у него до двух часов ночи. Угостил меня чаем, и мы болтали о всякой всячине. Политичный он и не глупый человек.

— Наверно, не замедлил рассказать тебе о своих делах? — спросил Новаковский без обиняков.

— До такой интимности у нас не дошло. Это не было в моих планах.

— Вчера ты проявлял другое настроение, — молвил Новаковский немножко обиженным тоном.

— Возможно, что оно завтра вернется опять, — ответил Заремба довольно сухо, но тотчас же смягчил: — Я не мог навязываться ему со своей помощью. Другое дело, если он от меня таковой потребует.

На улице Широкой они попали в бесконечную вереницу экипажей, тянувшихся к квартире посла и переполненных представителями высшего света. Приходилось ехать шагом в клубах пыли и под зноем, так как стройные тополя, которыми была усажена улица, слабо защищали от солнца.

— Опоздаем на пикник, скоро пять часов, — кисло заметил Заремба.

— Долг выше удовольствия — таков мой принцип! — произнес с важностью Новаковский, когда экипажи загромыхали по длинному мосту через Городничанку и стали сворачивать к домам, едва видневшимся сквозь листву высоких деревьев.