Они вышли на Замковую площадь, запруженную экипажами, прислугой и солдатами. Посредине, под сенью вековых деревьев, стояли пушки под зелеными чехлами, из-под которых выглядывали медные жерла, направленные на замок. Солдаты в зеленых узких мундирах и блестящих черных касках, с ружьями к ноге, запирали кордоном пролеты улиц, не пуская на площадь толпу. Часть их расположилась бивуаком у ящиков и фургонов позади пушек или стояла караулом у моста и над замковыми рвами.

— Аргументы «союзников» для недовольных, — заметил Заремба, указывая на пушки.

— Только для блага Речи Посполитой и спокойствия заседающих депутатов, — иронизировал Воина, поминутно раскланиваясь со знатными вельможами и депутатами, едущими на сейм.

Замок возвышался на высоком берегу Немана, четко рисуясь в воздухе своими стенами, башенками, крышами мезонинов, куполом часовни и статуями над главным фронтоном. Со стороны города он был окаймлен глубоким рвом, усаженным шпалерой стройных тополей; через ров был перекинут каменный широкий мост с балюстрадой по обеим сторонам, на которой красовались мраморные вазы и амуры. Каменная высокая арка, увенчанная аллегорическими группами из цветного фарфора, с изящной работы коваными железными воротами и богато позолоченными гербами вела на широкий двор, застроенный зданиями разнообразной архитектуры, недавно отремонтированными к сейму.

Большой амарантовый флаг с орлом и всадником на коне развевался над воротами в знак пребывания короля и происходящих заседаний высокого сейма.

Его величество король проживал в замке с семьей, немногочисленным двором и штатом. Лишь прикомандированные для охраны его величества части польской и литовской гвардии вместе с «ура-артиллерией», как прозвали ее шутники, помещались в полуразвалившихся флигелях, расположенных неподалеку от замка.

В замке же помещались и обе палаты сейма. Все поблизости было окружено частым кордоном егерей под командой высших офицеров, настолько предупредительных, что каждый раз, когда к мосту подъезжал какой-нибудь знатный сановник или депутат, раздавался резкий голос команды, гремели барабаны и солдаты брали на караул.

— Не скупятся на парад для них, — шепнул Заремба после шумного приема, оказанного Ожаровскому.

— Они подкупают тремя способами: золотом, обманом и лаской — и каждый из трех достигает цели.

— Неужели Новаковский тоже в числе депутатов? — удивился Заремба, завидя старого приятеля, вылезающего у моста из экипажа в новом воеводском кунтуше.

— Игельстрем его назначил, а дукаты избрали, — саркастически объяснил Воина. — Он — важная персона, усердный примиритель, незаменимый во все возможных компромиссах, а посему всегда участвует от имени сейма во всех делегациях к Бухгольцу и Сиверсу. И до того самоотвержен в служении отчизне, что не обращает даже внимания, платят ли ему рублями или талерами.

— Я знаю его уже по слухам, и знаю, какова цена его честности.

Они перешли мост и, миновав ворота, остановились у подъезда сейма перед широко раскрытым входом в широкое фойе, наполненное уже людьми и гулом голосов. У дверей, ведущих в зал заседаний сейма и кулуары, где помещались разные канцелярии, в этот день несла караулы польская гвардия, но с ружьями без штыков и пустыми патронными сумками.

— Идет ломжинский Катон, Кривоуст Скаржинский. Я вас познакомлю, пусть он тебе что-нибудь процицеронит; сам я не любитель ораторской трескотни.

Скаржинский, известный своей эрудицией в государственных делах, высоким красноречием и горячим патриотизмом, тепло поздоровался с Войной; Зарембе же напомнил о давнишнем знакомстве с его отцом; но, прежде чем он успел о чем-нибудь заговорить, его подхватили проходившие депутаты и увлекли в угол фойе, где стоял стол с холодными закусками: заседания затягивались нередко до поздней ночи. Заремба, не смущаясь этим, последовал за ними и остановился чуть-чуть в стороне.

— На кого это ты так заглядываешься? — услышал он вдруг голос Новаковского, неожиданно очутившегося рядом с ним.

Он указал глазами на стоявших вокруг Скаржинского депутатов.

— Достойная компания, — скорчил Новаковский презрительную гримасу, уводя его к окну. — Мазурская шушера. Ты не представляешь себе даже, кого видишь: ведь это те самые горячие оппозиционеры, о которых печальная молва идет уже по всей Речи Посполитой.

— Первый раз в жизни их вижу, — с живостью ответил Заремба.

— Так знай же: вот этот лысый пьяница с физиономией голодного просителя — это ливский депутат Краснодембский; рядом с ним прячется самый отчаянный брехун сейма, депутат от Вышгорода Микорский; позади него топорщится захолустный Цицерон — Шидловский из Цеханова; а вот этот барин в потертом кунтуше и пеньковой портупее у сабли — это Цемневский из Ружи, отчаянный якобинец, осмелившийся в палате прекословить самому его величеству; а вот тот, у стены, высокий с проседью, строящий из себя важную персону, — это ломжинский депутат Скаржинский, прозванный Кривоустом и словно самой природой отмеченный за клевету и высокомерие; последний, высокий черный с остренькой, как кинжал, физиономией и крючковатым носом, — Кимбар из Упицы, достойный преемник треклятой памяти Сицинского, — перечислял он с ненавистью, по временам словно душившей его, от чего на его веснушчатых щеках выступал кирпичный румянец. — Компания еще не в полном составе, но в общем все это мерзкие бунтари, сеймовые брехуны, ограниченные головы и фракционеры. Должен тебя еще посвятить: все они избраны на сейм за московские деньги, — прошептал он еще тише и злобнее, — а кроме того, не одного из них Игельстрему пришлось экипировать и снабдить кормовыми на дорогу в Гродно. Зато всех, кто не разделяет их убеждений, они считают предателями и заявляют об этом. Чернь их уважает, ибо они рисуются Катонами, надевают на себя личину Кориоланов, а между тем, если бы не наши хлопоты, сейм из-за этих крикунов давно был бы разогнан на все четыре стороны. К счастью, имеются еще истинные патриоты, — разглагольствовал он, не преминув хвастнуть при этом своими великими заслугами на службе государству.

Заремба был не очень рад этим интимным излияниям на людях, тем более что Скаржинский бросил в его сторону подозрительный взгляд. Но приспешник Игельстрема, исчерпав общественные темы, принялся с таким же жаром рассказывать интимные случаи из жизни крупнейших фигур сейма, с особым каким-то удовольствием предавая их огласке.

— Все это очень интересно, но я не любитель копаться в чужих сплетнях, — перебил его раздраженно Заремба.

Новаковский снисходительно улыбнулся и шепнул значительно:

— Но тот, у кого в руках эти интимные проделки, может в случае нужды нажать на стыдливо скрытую мозоль и повести лицо, замешанное в сплетне, как на веревочке.

— Это верно, такие секреты много значат в разных интригах.

Заремба посмотрел на часы. Новаковский поспешил его предупредить:

— Ждем епископов, они поехали на обед к Сиверсу.

— Не очень-то торопятся на заседание. Мне бы хотелось послушать прения.

— Сведу тебя на хоры. Думаю, что сегодня председатель не прогонит публику.

Повел его по узкой лестнице и многочисленным коридорам, слабо освещенным сальными свечками, воткнутыми в прикрепленные по бокам стенные канделябры.

— Прошение я уже сочинил. Надо только подписать его и подать в канцелярию. Ну, как, ты не взвешивал моего совета? — бросил он между прочим.

— Попытаю сперва счастья у короля, — ответил Заремба уклончиво.

— Как хочешь. Вчера опять двое юнкеров, из бывших вольноопределяющихся, получили от Цицианова капитанские погоны и богатую экипировку. Если бы ты обратился к нему, твоя просьба увенчалась бы несомненным успехом.

— Познакомь меня с ним, — предложил Заремба под влиянием мелькнувшей у него в голове новой идеи.

— С удовольствием. Складывается даже так удобно, что он будет сегодня у меня. Значит, после заседания я беру тебя с собой, ко мне на ужин. Ты себе не можешь представить, какой это просвещенный человек, как он к нам расположен. А кроме того, как-никак — правая рука Сиверса...