— Хорошая программа, — Ракитин улыбнулся, — минут этак на сорок!

— Если не на все пятьдесят! — воскликнул Князев. — А машина в наших условиях может действовать минут пятнадцать — двадцать! И почему машина пришла от вас без диктора? — Он снова обращался к Шатерникову. — По инструкции он является командиром передвижки и отвечает за материальную часть и за людей!

— Диктора нам еще не прислала Москва, — пояснил Ракитин. — А кто поедет с машиной?

— Разумеется сам! Кому же еще можно доверить? Ведь машина с оборудованием стоит около ста тысяч! Только предупреждаю: с этой программой я не поеду!

— А с ней и нельзя ехать, — согласился Ракитин. — Давайте сядем и сократим.

— Программа утверждена Гущиным, — сказал Князев. — А кто утвердит сокращенную программу? — Он усмехнулся. — Может, товарищ капитан?

— Мы же не будем менять текста, только сократим, — сказал Ракитин, — а потому новой визы не требуется. Но если вы настаиваете, я подпишу.

— Нет, пусть лучше капитан подпишет.

— Да что вы привязались ко мне? — не выдержал Шатерников, и что-то беспомощное мелькнуло в его красивых серых глазах.

— Вы инструктор фронта, — с вызывающим упорством сказал Князев, — а я не чувствую вашей направляющей руки.

Шатерников молчал, и Ракитину стало больно за него.

— Не будем терять времени, товарищ батальонный комиссар. Я также исполняю должность инструктора, и моей подписи вполне достаточно. Давайте займемся делом…

Через четверть часа все было кончено: «Частную жизнь Гитлера» сняли целиком, статью о монополистах сократили вдвое, обращение военнопленных чуть поджали.

— А стихи Вайнерта на ваше усмотрение, — сказал Ракитин. — Позволит обстановка — прочтете…

— Стихи я обязательно прочту, — самолюбиво сказал Князев. — Пожалуй, и обращение тоже можно дать целиком.

Князев хотел было забрать передачу, но Ракитин остановил его.

— Разрешите, я подпишу.

— Да не стоит…

— Нет, теперь уж я на этом настаиваю, — твердо сказал Ракитин и расписался в верхнем углу первой страницы.

Сейчас он был убежден, что батальонный комиссар затеял всю эту кутерьму единственно для того, чтобы задеть Шатерникова. «И чего он невзлюбил его?» — подивился Ракитин.

Князев понес программу на машинку, милостиво разрешив инструкторам переночевать в отделе.

Они легли спать: Шатерников — на двух сдвинутых столах, Ракитин — на узеньком диванчике.

А утром они снова были в пути.

За околицей их нагнал вчерашний старший политрук и предложил Шатерникову за парабеллум, кроме «вальтера», лимонок и седла, пленку «Агфа» и бандаж. Шатерников со смехом отказался, и очкастый любитель трофейного оружия отстал.

Знакомые виды развертывались перед ними теперь в обратном порядке. Они прошли «минное» поле, стоившее Ракитину стольких душевных переживаний: все так же торчал хвост сбитого «мессера» и за штурвалом сидел мертвый летчик; сосняк, где бойцы втроем валили одно дерево; вступили в лес, по-прежнему населенный отбившимися от войны людьми. Осевший, подтаявший снег обнаружил еще больше всякого отслужившего войне добра, и Шатерников без устали исследовал снаряды, мины, патроны, гильзы. Решив, что автомат мешает его упражнениям, Ракитин вызвался нести «ППШ».

— Я не могу вам доверить автомат, — сказал Шатерников. — Вы до сих пор не удосужились почистить свой наган.

Упрек был справедлив, и Ракитин прикусил губу.

— Удивляюсь я вам, — продолжал Шатерников. — Молодой человек… вам двадцать три, не больше?..

«Будет через пять дней», — хотел сказать Ракитин, но только молча кивнул.

— Ну вот, вы на семь лет моложе меня, а уже чиновник. Послушать ваши разговоры с Князевым — уши вянут. Как два крючкотвора… А где ваш интерес к оружию? Вы даже не выстрелили ни разу из нагана!

— К чему без толку палить?

— Да не без толку! Узнать, какой у него бой, пристреляться. Я в вашем возрасте уже настрелялся из всех видов оружия… — Шатерников, еще что-то говорил о стрельбе и револьверах, но Ракитин почти не слушал. Его поразило, как воспринял Шатерников то, что произошло у Князева. Неужели он не понял, что там решались насущные вопросы их работы? Или в нем просто говорит оскорбленное самолюбие?..

Последующие дни они мотались из дивизии в дивизию, из полка в полк: пешком, на попутных грузовиках, на розвальнях, раз в легковой машине начальника штаба дивизии, раз верхом на лошадях — после этой скачки Ракитин мог сидеть только на кончике стула. Мелькали, не запоминаясь, лица, имена, звания, только место действия оставалось словно бы неизменным: иссеченный снарядами сосновый редняк, голые верхушки шипами вонзались в голубое по-весеннему небо. В памяти сохранился лишь молоденький командир одной из полковых разведок. Моргая пшеничными ресницами, он оправдывался перед Шатерниковым в том, что им не удалось взять «языка».

— До Замостья дошли, товарищ капитан, — да как его возьмешь, когда он носа на свет не кажет?.

— Придется мне с вами пойти, — сказал Шатерников.

— Без пользы, товарищ капитан, мы и так каждую ночь ходим. Он, дьявол, ученый стал.

Шатерников совсем было собрался идти ночью с разведчиками, но тут стало известно, что в соседнем полку взяли «языка», и они поспешили туда. «Язык» оказался без языка. Когда его брали, то слегка стукнули «по кумполу», и он так и не обрел дара речи. После этого Ракитин сказал Шатерникову, что такого рода «свежие фрицы» вообще не годятся для их целей и не стоит связываться с разведчиками.

— Может, попросить командование, чтоб специально для вас начали наступление? — усмехнулся Шатерников.

Странствия по дивизиям и полкам продолжались. Ракитин, знавший лишь бомбежку, близко познакомился и с другими видами огня: артиллерийским и минометным. Он научился не вбирать голову в плечи и даже не оборачиваться на чиликающий звук летящей сквозь лес мины, различать работу наших и вражеских пушек, не суетиться, попав под артиллерийский обстрел, а спокойно подыскивать укрытие, по-новому научился слушать военный простор.

Ночевали они то у разведчиков, то у политработников, то у связистов, и всюду их принимали с щедрым фронтовым гостеприимством, которое Ракитин частично относил за счет притягательных качеств Шатерникова. Это получалось как-то само собой. Шатерников, обаятельный, красивый, улыбающийся, свежий, чисто выбритый, живой и бодрый, несмотря на пятую войну, в которой он участвовал, был интересен и привлекателен людям, им хотелось больше и ближе знать его.

Ракитин научился за ужином выпивать две стопки разведенного спирта — непьющий Шатерников уступал ему свою порцию, — и это настраивало его на особо умиленный лад. Он уже смирился с тем, что дружбы у них не получилось и что поездка в главном не удалась. Им оставалось наведаться всего в один полк, когда Шатерников, державший постоянную связь со штабом армии, вдруг объявил:

— Срочно едем назад: на участке двести первого завтра будет бой за высоту.

Утро боя выдалось светлое, тихое, и хвоя обглоданных минами и снарядами сосен казалась особенно щемяще зеленой. Из подива в полк их вызвался проводить кургузый крепыш с кубиками лейтенанта. Знакомясь, он сунул Ракитину маленькую шершавую руку и коротко, как отрубил, представился:

— Отсекр!

Следом за отсекром они двинулись опушкой леса. Привычно верещали немецкие мины, губя ни в чем не повинные деревья. Порой их обгоняли розвальни, груженные то сеном, то продуктами, то зачехленными ящиками, верно с боеприпасами. Ездовые, пожилые бойцы в тулупах и валенках, неторопливо с развальцем шагали рядом с санями, по-крестьянски покрикивая на своих рысаков: «Н-но, милай!», «Н-но, клятущий!»…

— С Москвы будете? — спросил отсекр Ракитина.

— Сейчас из Малой Вишеры, а вообще москвич, — ответил Ракитин, и в памяти нежно и тоскующе встал маленький двухэтажный домик в одном из арбатских переулков.

— Огромный городишко, — сказал отсекр. — Случалось, бывал!

— Правда? — обрадовался Ракитин. — Арбатскую площадь знаете?