— Я не холуй, товарищ дивизионный комиссар! — почти крикнул он.

— Нет, Ракитин, — с неожиданной теплотой проговорил «Большой дивизионный». — С холуем я бы разговаривать не стал. Но ты сам себя не знаешь. У тебя в руках редкая — запомни, редкая — воинская специальность. Ты будешь настоящим политработником; поверь, у меня есть нюх. А политработник — это мозг и сердце партии на войне. Гордись своей военной специальностью, изучай ее и постоянно о ней думай. И держи себя вот так!.. — Шорохов поднял огромный кулак, поросший черными короткими волосами, железный кулак молотобойца, каким он и был до революции. — А колченогого мы все-таки прикончим! — Он взял пистолет и, не целясь, выстрелил. Под лакированным козырьком эсэсовской фуражки возникла черная дырка, газетный лист дрогнул, соскочил с гвоздя и мягко, по стене, сполз на пол.

— А стрелять и ползать пластуном ты обязательно научись, — сказал на прощание Шорохов. — Пригодится…

Погруженный в свои мысли, Ракитин не заметил, как остался один на дороге. Шатерников свернул в поле, где, зарывшись носом в талый снег, торчал «мессер» с загнутым хвостом. Шатерников хищно подбирался к сбитому истребителю, на ходу вывинчивал объектив. Вот он присел и щелкнул затвором. Зашел с другой стороны и еще раз щелкнул, вскарабкался на крыло и сфотографировал что-то под колпаком кабины.

— Ракитин, идите сюда!.. — позвал он.

Ракитин перепрыгнул через кювет, шагнул вперед и замер: на краю поля торчал шест с фанерной доской, на которой чернела надпись: «Заминировано».

Если бы его звал кто-нибудь другой, а не Шатерников, Ракитин просто не пошел бы. Но перед Шатерниковым он не хотел спасовать, тем более после их последнего разговора. Чувствуя противную слабость в ногах, он ступил на край поля. Слева от него тянулась цепочка широких, с рисунком автомобильной покрышки следов Шатерникова. Ракитин прыгнул и попал правой ступней прямо в лунку шатерниковского следа. У Шатерникова шаг был широкий, и невысокому Ракитину приходилось перескакивать из следа в след. А потом ему стало стыдно: в этом был какой-то обман, что-то жалкое и противное. Он зашагал прямо по целине. Если бы только знать, как выглядят мины под снегом! Наверное, там, где мина, — бугорок, значит надо ступать по впадинам. Ракитин шел, низко опустив голову, цепко приглядываясь к неровной поверхности поля. Прежде чем утвердить ступню, он нащупывал почву носком сапога, затем легонько прыгал вперед, замирал на одной ноге и с теми же предосторожностями делал следующий шаг.

— Что вы скачете как заяц? — послышался голос Шатерникова.

— Я никогда не ходил по минному полю, — ответил Ракитин. — Я не знаю, как это делается.

Шатерников громко захохотал.

— Да тут давным-давно разминировано!

— А надпись?

— Вы что, не видели? Я же нарочно поднял ее и воткнул в снег.

— Не видел… — Ракитин пристально посмотрел на Шатерникова. «Жестокая шутка! А может, и не шутка вовсе? Как-никак мы будем на передовой, и он захотел проверить, можно ли на меня положиться. Что ж, это правильно, и Шатерников молодец, что испытал меня».

— Надо соображать, — говорил меж тем Шатерников. — Неужели в глубоком тылу оставят заминированное поле? Нельзя быть таким наивным. — И он снова расхохотался.

«Смейся, смейся, — с добрым чувством думал Ракитин. — А все-таки я шел по заминированному полю!»

Шатерников позвал Ракитина взглянуть на мертвого немецкого летчика, сидящего за штурвалом. Летчик был целехонек, и его открытые, застекленевшие глаза напряженно вглядывались в какую-то далекую пустоту…

По мере приближения к Вяжищам Шатерников становился все более хмурым, и Ракитин чувствовал, что его тяготит предстоящая встреча с Князевым. Когда они подошли к избе, где помещалось «хозяйство Князева», Шатерников оскоблил подошвы о порог, вздохнул и решительно распахнул дверь.

Князева в отделе не оказалось, за письменным столом сидел худой, с поэтически растрепанными волосами, очкастый старший политрук, встретивший Шатерникова, как родного. Он выскочил из-за стола, схватил руку Шатерникова обеими руками и оглядел его с ног до головы умильным взглядом.

— Меняем парабеллум?.. — спросил он вдруг, выпустив руку Шатерникова и приковавшись взглядом к его кобуре.

— Уже высмотрел? — усмехнулся тот.

— Меняем, Юрочка? — плачущим голосом повторил старший политрук. — Ты себе в два счета другой достанешь. Даю «вальтер», две лимонки и седло со стременами!

— Зачем мне седло? Тогда давай и лошадь.

— Я достану… Право, достану! — совершенно серьезно стал уверять старший политрук.

В этот момент дверь распахнулась и в комнату стремительно вошел плечистый батальонный комиссар в новой щеголеватой шинели и фуражке с лакированным козырьком. Старший политрук смущенно попятился к двери и так, задом, вышел из комнаты. Батальонный комиссар уселся за стол, снял фуражку, зачем-то открыл и закрыл ящик и, не глядя на Шатерникова, таким тоном, словно они только что виделись, спросил:

— Ну-с, — чем могу быть полезен?

Ракитин понял, что это и есть Князев.

— Гущин велел забрать все протоколы допросов пленных, — сказал Шатерников.

— У нас нет пленных, значит нет и протоколов. Что еще?

— Гущин велел забрать все трофейные материалы, которые накопились у вас: письма, фотокарточки, блокноты, солдатские книжки, железные кресты.

— Мы дадим только то, что успели обработать.

— Гущин велел забрать все.

— А мы не дадим! — запальчиво сказал Князев. — Мы тоже должны свою работу показывать! Вам все отдай, а с чем мы к Слюсареву пойдем?

Ракитин с интересом ждал, что ответит Шатерников. Он не сомневался, что тот сумеет убедить Князева. Но Шатерников молчал, с отсутствующим видом глядя в окно, и Ракитину стало ясно, что властное очарование Шатерникова ни в коей мере не распространялось на батальонного комиссара Князева.

— А кто такой Слюсарев? — неуверенно спросил Ракитин.

Князев воззрился на него с веселым изумлением: откуда ты, милый, свалился?

— Наш сотрудник, — недовольно глядя на Ракитина, представил его Шатерников. — Инструктор-литератор Ракитин.

— Да, это я, — подтвердил Ракитин, которому происходящее нравилось все меньше и меньше. — А кто такой Слюсарев?

— Начальник политотдела армии и наше непосредственное начальство, — подчеркнуто сказал Князев. — Вам не мешало бы это знать.

— Теперь буду знать, — кивнул головой Ракитин и заговорил громко и отчетливо: — Товарищ батальонный комиссар! Трофейные материалы нужны нам не для того, чтобы показать свою работу начальнику политуправления фронта Шорохову, а для того, чтобы делать на их основе газету и выпускать листовки…

Большой чистый лоб Князева порозовел.

— А мы, по-вашему, не должны выпускать листовки?

— За месяц вы дали всего одну листовку, и то крошечным тиражом. А фронт с его технической базой мог бы давать три-четыре листовки в неделю, если бы поармы не манежили у себя материалы!

Князев надменно вскинул голову, но вдруг усмехнулся и миролюбиво сказал:

— Что же, такой разговор мне нравится. Дельно! Когда вы будете обратно, товарищ… Ракитин?

Ракитин взглянул на Шатерникова.

— Примерно через неделю, — бормотнул тот.

— Мы просмотрим материалы, отложим то, без чего не можем обойтись, остальное забирайте… А теперь следующий вопрос, — Князев достал из папки какие-то листы и, размахивая ими перед лицом Шатерникова, вскричал: — Что вы нам такое прислали? Это ж дурость одна….

— А я тут при чем? — пожал плечами Шатерников. — Я к радиопередвижке не имею никакого отношения.

— Ну конечно же не имеете! Спихнули с плеч долой, а Князеву отвечать!

Ракитин понял, что речь идет о программе для передвижной радиостанции, составленной в отделе и утвержденной Гущиным.

— Разрешите взглянуть, товарищ батальонный комиссар?

Князев раздраженно сунул ему объемистую рукопись в двадцать страниц убористого текста: обращение Вальтера Ульбрихта, стихи Эриха Вайнерта, письмо группы немецких военнопленных своим товарищам, статья «Немецкие монополисты — хозяева Германии», высказывание Арндта о ложном и подлинном патриотизме, подборка «Частная жизнь Гитлера».