Командиры дружно засмеялись.

— Здорово! — произнес молодой политрук с шелковистыми, лихо завинченными кверху усами.

— Да, толковая штука, — согласился Шатерников. — Что у фрицев хорошо, то хорошо. Это я у немецкого разведчика снял, он нам под Тихвином попался, когда мы из окружения выходили. А это вот мне ихний майор завещал. — Он вытащил из кобуры парабеллум, извлек из рукоятки обойму с чистыми, гладкими головками пуль.

— Неужто завещал?

— Ну да! Мертвый фриц добрый. Битте-дритте — парабеллум и еще запасная обойма. — Шатерников нагнулся и вынул из-за голенища вторую обойму.

«А мне он ничего не показывал!» — ревниво подумал Ракитин.

— От того же майора мне чудный бритвенный прибор достался, — продолжал Шатерников. Он вынул из планшета плоскую коробочку, открыл ее и быстро свинтил изящную безопасную бритву. Проведя бритвой несколько раз по своим гладким загорелым щекам, Шатерников с сожалением добавил. — Вот только с лезвиями беда. Всего три штуки и было. Правда, «золлингеновская» сталь как бы самозатачивается: слегка о стакан направишь — и опять как новенькая!

— Здорово! — хлопнул себя по коленке усатый политрук.

— Это что! — сказал Шатерников. — Мы по дороге один немецкий штабишко накрыли. И, как говорится, когда дым рассеялся, я там вот эту «лейку» подобрал. — Названный предмет тут же появился перед глазами слушателей. Шатерников расстегнул планшет и достал пачку фотографий. — Я этой «лейкой» весь наш путь заснял.

Карточки пошли по рукам. Ракитин мельком видел каких-то бойцов, то пробирающихся через лес, то отдыхающих на траве, то чистящих оружие и готовящих еду. Раз-другой мелькнул сам Шатерников в длинной шинели и треухе с лисьей оторочкой, с автоматом на шее. Раз он стоял на опушке леса, раз у какого-то бревенчатого дома без окон. По поводу дома Шатерников сказал, что это Лесникова баня.

— За месяц только раз удалось в баньке попариться, зато уж на всю катушку. Умирать буду, а лесникову баньку не забуду.

— Слушай, товарищ капитан, — сказал пожилой батальонный комиссар, — а ты не загибаешь малость? Что это бойцы у тебя все какие чистенькие, бритые, будто не из окружения, а с парада идут?

— А я не давал людям распускаться, — просто ответил Шатерников. — У меня так было заведено, чтоб личность бритая, оружие чищено, каждая пуговица на месте. Я сразу предупредил: роту я выведу, а вшивую команду нет.

— Это правильно! — наклонил седеющую голову батальонный комиссар.

— Да, вот еще трофеи! — вспомнил Шатерников. — Поглядите, до чего фрицы проклятые додумались. — Он осторожно вытащил из планшета несколько ветхих немецких листовок. — Вот насчет взятия Москвы: немецкий часовой на фоне Спасской башни. А вот фото Ленинграда и подпись: «Что видят глаза немецкого солдата». Ловко смонтировано? А? Для истории храню…

— Постойте, немцы до Кировского не дошли, как же они Дворцовую набережную увидели? — возмутился батальонный комиссар.

— В том-то и расчет: вон, мол, как далеко мы в город проникли — до самой Невы!.. А теперь взгляните на эту вот… — Шатерников развернул большую листовку, на которой изображен был апокалипсический зверь с головой грифона и львиными лапами, пожирающий земной шар. Внизу подпись: «Спасем мир от марксистско-империалистического заговора». — До чего, подлецы, додумались? А?

Кто-то засмеялся, а пожилой батальонный комиссар брезгливо сказал:

— Агитируют, сволочи…

Усатый политрук, продолжавший перебирать фотокарточки, заинтересовался одной из них, на которой изображена была молодая красивая женщина в цветном сарафанчике, с голыми круглыми руками.

— Это что за краля? Тоже из окружения?

— Да нет, жена, — сдержанно отозвался Шатерников. — На даче, перед самой войной снималась.

Карточка жены пошла по рукам, каждый выражал свое восхищение спутницей Шатерникова.

Шатерников раскраснелся от удовольствия и стал еще красивее.

— Любят небось тебя женщины, капитан? — завистливо сказал усатый политрук.

«А мне вот нечем заинтересовать людей, — думал Ракитин ночью, лежа с закрытыми глазами. — У него даже каждый предмет обихода имеет свою историю, связан с подвигом, с фронтовыми приключениями… А что мог бы я сказать товарищам: „Вот этот ФЭД мне подарила мама в день рождения; бритвенный прибор мне тоже подарила мама. Все, что у меня есть, куплено мне мамой. Все, что на мне надето, дала мне армия. Вот только револьвер я сам раздобыл, правда не на фронте, а в Малой Вишере. Но я вам его не покажу, вас стошнит от одного его вида“. Чем мне еще похвастаться? О московской подруге моей лучше умолчать: стоило нам расстаться на один месяц, чтобы убедиться, насколько мы не нужны друг другу. Правда, она изредка пишет мне письма, но лишь потому, что модно иметь друга-фронтовика. Нет, надо научиться жить верно и цельно, как Шатерников, чтоб не бояться открыть себя любому встречному. Вот откуда у него эта внутренняя свобода, непосредственность в отношениях с людьми…»

Проснувшись рано утром, Ракитин обнаружил, что нары по правую и левую стороны пусты: люди разошлись по своим делам. Только у печурки дремал дневальный.

Ракитин умылся под рукомойником, оделся, пожевал хлеба с комбижиром, припахивающим в холодном виде свечкой, свернул папиросу и, прихватив мешок, вышел из подвала. Он сразу увидел Шатерникова: тот фотографировал хорошенькую связистку, в гимнастерке, шерстяной узкой юбке и подвернутых ниже круглых колен изящных яловых сапожках. Связистка стояла в развилке двух сросшихся корнями берез, прислонившись к одному стволу и полусогнутой ногой упираясь в другой. Ракитина удивили ее чулки, необычного, небесно-голубого цвета, потом он сообразил, что это трикотажные мужские кальсоны. Шатерников запечатлел связистку еще в нескольких видах и накрыл объектив черным колпачком.

— Куда прислать карточки? — спросил он.

— Прямо сюда, я на телеграфе работаю, — и кокетливо добавила: — Да вы обманете!

— Таких девушек не обманывают, — галантно ответил Шатерников.

Девушка засмеялась, покраснела и, прихватив висевший на суку ватник, побежала к дому.

— Простенько, — а со вкусом! — кивнул Шатерников на голубые ноги девушки. — Ну, тронулись?

— Пешком?

— Пешком. С Вяжищ машины, не будет, а на попутную рассчитывать нечего…

Дорога в Вяжищи шла то лесом, то полем, мимо поваленных проволочных заграждений, брошенных, разбитых и целых; мимо дотов, забитых снегом окопов и ходов сообщения. Эта земля совсем недавно была полем битвы, когда в конце 1941 года наши войска вышибали немцев за Волхов.

Февраль, еще вчера крутивший метели, сухо гудевший ветром, звеневший морозом, видимо вспомнил сегодня, что он предшественник весны. Воздух, словно в апреле, был влажно тепел, снега опали и потекли, обнажив придорожные канавы в жухлой прошлогодней траве и рыжие пятна земли на полях. И многое, еще хранимое под покровом снега, вышло наружу: трупы немецких солдат, белые как мел скелеты лошадей, стаканы от снарядов, коробки от мин, неразорвавшиеся фугасы, ржавые колеса, обрывки железа. Немало всякого добра валялось и по краям дороги: ящики с немецкими ракетами, ракетницы, гильзы от патронов, пустые пулеметные ленты, неиспользованные зенитные снаряды. Эти предметы то и дело привлекали ненасытное любопытство Шатерникова, замедляя и без того неспешное продвижение по раскисшей дороге.

Не было такой завалящей гильзы или минного ящика, которые Шатерников не обследовал бы с величайшем тщательностью. Его интересовало устройство ящиком, материал, из которого они сделаны, он строгал их перочинным ножиком, чтобы определить, дуб это или орех. Он пытался приобщить и Ракитина к своим изысканиям, обращая его внимание то на мину нового образца, то на патрон крупнокалиберного пулемета, то на длинный зенитный снаряд, то на шанцевую немецкую лопатку. Без конца потрошил он ракетные снаряды: ловко отделял ножиком синюю или красную латунную ленточку, разымал металлический стаканчик на две части и высыпал на ладонь синий или красный порошок. Ракитин честно старался заинтересоваться всем этим служащим войне материалом, даже задавал вопросы, но Шатерников отвечал сухо и неохотно.