Шатерникову подчинялись не только люди, но и вещи. В ту пору отделы политуправления обживали разрушенные дома Малой Вишеры, обживали медленно и трудно. Политотдельцам все приходилось делать своими руками, а руки у этих кандидатов и докторов наук, партийных работников, школьных учителей, переводчиков, студентов и литераторов в военных шинелях были не слишком-то умелые. Пустые коробки вишерских домов без окон и дверей, без света и воды, нередко с провалившимися потолками и полами упорно не хотели принимать жилой облик, за исключением того дома, где работал Шатерников. С помощью единственного штатного бойца отдела Шатерников застеклил рамы, где-то раздобыл и навесил двери, провел свет, заделал щели и пробоины в стенах и потолке, исправил и затопил печи.

Фронт был создан недавно, и молодое его политуправление испытывало нужду и в людях и в материальном оснащении: в ручных и плоскопечатных машинах, стеклографах, типографской краске, пишущих машинках, бумаге, даже в чернилах, которые лились как вода. Отдел, где работал Шатерников, ни в чем не знал недостатка: здесь имелась собственная типография, пишущие машинки с русским и латинским шрифтами, запаса бумаги хватило бы еще на одну войну, чернила хранились в двадцатилитровом бачке, и соседний отдел то и дело слезно молил оттиснуть или отпечатать для них какой-нибудь бюллетень, воззвание или лозунг.

В других отделах на машинке печатали сами инструкторы, долго целя указательным пальцем в букву и страдальчески кривя лицо. В отделе Шатерникова, отворотив золотистую голову от клавишей, слепым методом пулеметила ленинградская блицмашинистка, которую Шатерников в прямом смысле слова снял с поезда. Машинистка сама не могла понять, как это случилось. В числе других эвакуированных ленинградцев она ехала в глубокий тыл и выбежала на станции за кипятком. Свое единственное достояние — портативный «ремингтон» в металлическом чехле — она захватила с собой. На перроне случайно оказался Шатерников.

— Вас-то мне и надо! — сказал он и улыбнулся. Сказал еще что-то и еще раз улыбнулся, и поезд ушел, а машинистка осталась.

Шатерников был очень красив: выше среднего роста, широкоплечий, с узкими бедрами. Лицо его, открытое и мужественное, с твердым ртом и серыми глазами, было помечено круглой маленькой родинкой на правой щеке. Очень нежная на таком сильном, волевом лице, она придавала Шатерникову неожиданную мягкость.

Боевая репутация Шатерникова соответствовала его мужественной наружности. Командир запаса Шатерников, в мирной жизни конструктор точных приборов, воевал уже пятую войну. За его плечами были Хасан, Халхин-Гол, Финляндия, Западная Белоруссия. В нынешнюю войну он вывел из окружения свою роту в районе Ладожского озера, не потеряв ни одного человека и нанеся немалый урон противнику.

Об отваге и выдержке Шатерникова ходили легенды. Ракитину и самому довелось недавно убедиться в его неправдоподобном хладнокровии. Во время очередного налета немцев небольшая фугаска угодила в дом, где жил Шатерников. Проходивший мимо Ракитин, услышав вой фугаски, инстинктивно распластался на земле. Не успел он осознать случившегося, не успел отряхнуть шинель, как из дымящихся развалин показалась запорошенная кирпичной пылью, знакомая статная широкоплечая фигура. Шатерников присел на корточки и щелкнул затвором «лейки», затем чуть наклонился вперед и что-то еще сфотографировал в развалинах.

— Шатерников, вы живы?! — закричал, бросаясь к нему, Ракитин.

Тот обернулся, показав рассеченную бровь, кивнул Ракитину и вновь припал к видоискателю. После, в столовой, Шатерников рассказал, что ему удалось снять замечательные кадры: примус, продолжавший гореть посреди развалин, и котенка, игравшего с мотком шерсти через несколько секунд после взрыва.

Из всех заповедей наиболее плохо, пожалуй, соблюдается в юности одна: не сотвори себе кумира. Каждому молодому человеку страстно хочется найти образец для подражания. Умелец, храбрец, красавец Шатерников стал кумиром двадцатидвухлетнего Алексея Ракитина.

Но ему не удавалось сколько-нибудь сблизиться с Шатерниковым. По работе они почти не сталкивались. Шатерников вечно был в бегах и разъездах, раздобывая для отдела то полуторку, то шофера, то рулонную бумагу, то типографские кассы с латинскими литерами; по ночам летал на бомбежку, чтоб проверить, насколько добросовестно сбрасывают летчики листовки; в редкие свободные часы кого-то фотографировал или возился в маленькой домашней лаборатории. Лишь однажды пришлось им вместе допрашивать пленных, и Ракитина удивило, что Шатерников почти не знал языка. Он путался в простейших предложениях и то и дело переспрашивал пленного. Но в конце концов, судя по допросному листу, он получил от «своего» немца те же ответы, что и обычно давали пленные: виновником войны шатерниковский немец считал Гитлера, в победу Германии не верил, в СС не состоял, Гёте не читал, а о Марксе знал, что был такой господин.

Надо сказать, что в ту пору в отделе лишь двое-трое, в их числе и Ракитин, умели так «разговорить» пленного, чтобы он открылся чем-то искренне человеческим. И в том, что Шатерников, почти не владея языком, добился хоть такого результата, Ракитин видел лишнее доказательство одаренности его натуры. Кстати, на политработу Шатерников, попал случайно, из резерва, где он после выхода из окружения ждал назначения в часты присланная из Москвы подвижная радиоустановка упорно не желала работать, и ни командир машины, ни механик-радист никак не могли ее наладить. Стали искать специалиста и натолкнулись на Шатерникова. Он быстро разобрался в схеме, устранил неисправность и так полюбился начальнику отдела Гущину, что тот не захотел его отпустить. Предложение пришлось кстати: Шатерников засиделся в резерве и рад был любому занятию. Кончилось тем, что его передали в распоряжение политуправления, где он и получил назначение на должность инструктора.

Совместная командировка Ракитина и Шатерникова возникла в результате долгого и бурного совещания, посвященного неизменному вопросу: как строить работу. Тут было еще много темного и неясного. Речь шла о том, что работа отдела идет как бы на холостом ходу, в отрыве от фронтовой действительности. Ракитин много думал об этом и до совещания, но он был младшим по возрасту в отделе и не решался первым поднять вопрос. Теперь он попросил слова.

— Чем отличаются наши листовки от тех, что присылает Москва? — немного волнуясь, говорил Ракитин. — Да почти ничем: такие же общие и отвлеченные. Отчего это происходит? Оттого, что мы оторваны от боевой жизни фронта и плохо знаем противника. Мы академия, а не боевая часть…

— Что же вы предлагаете? — перебил начальник отдела Гущин, нервно поглаживая руками свой острый, бритый наголо череп.

— Приблизить нашу работу к насущным задачам фронта, адресоваться с живым словом не к противнику вообще, а к нашему, — Ракитин усмехнулся, — волховскому немцу…

— Общие слова! — крикнул кто-то из инструкторов.

— Что же, попробую пояснить на примере, — сказал, подумав, Ракитин. — Хотя некоторые наши листовки и сделаны на материале допроса пленных с именами и фактами, но ведь эти пленные прибыли к нам после того, как с ними вдоволь повозились и в дивизии и в армии. Они уже кое-что смекнули, кое-чему научились, стали хитренькими, да и многие их сведения просто устарели. Вот если бы допросить этих немцев по горячему следу, как только они попали в плен! Тогда и память у них свежее, и чувства острее. Они припомнят такие, подробности своей фронтовой жизни, которые сейчас или забылись, или кажутся им не стоящими упоминания. Тут возможно всякое: кто нагрубил офицеру, кто дезертировал, кто покушался на самоубийство, кто обморозился, кто получил дурные вести с родины… Да что говорить, помните вшивый бунт в Киришах? А ведь для нас все это — хлеб насущный! Тут же делается листовка с живыми фактами, с точным адресом и незамедлительно сбрасывается на голову противнику…

Высказав все, о чем передумал в долгие ночные часы, Ракитин вдруг смутился и каким-то мальчишеским голосом спросил: