Тин-Тин услышала, как рядом тяжело улегся Пины. В тот же миг Аяна кашлянула, давая знать, что не спит.

Дышать стало трудно, грудь онемела. Задыхаясь, Тин-Тин приподняла полог и высунула голову в чоттагин. Любимая собака Гойгоя подползла и лизнула ее в лицо шершавым теплым языком. Это неожиданное прикосновение приободрило Тин-Тин, и все же она не смогла сдержать дрожи, когда почувствовала на теле жадные, ищущие руки. Пины начал с грудей, провел по ним кругами, коснулся слегка пальцами сосков и двинулся дальше, к животу. Он продвигался медленно, не спеша, словно охотник на незнакомой тропе, где на каждом шагу тебя подстерегает опасность. Он дошел до пупка и замер, бродя грубыми кончиками пальцев по окрестностям, однако все больше и больше расширяя круги поисков, пока не коснулся границы волосяного покрова лона. Здесь рука Пины остановилась, и даже сквозь меховую занавесь Тин-Тин услышала его глубокий вздох.

Пины прислушался к своим ощущениям и с удивлением обнаружил вместе с огромным до боли желанием какой-то подспудный страх… Да, тело Тин-Тин было юно. Кожа была гладка и нежна, как поверхность созревшей ягоды. Пальцы чувствовали не только ее тепло, но и, как ни странно, легкую прохладу, которая еще больше подчеркивала внутренний жар Тин-Тин. Резким движением Пины втянул голову Тин-Тин в полог и прижался своим лицом к ее лицу.

Он брал женщину с жадностью изголодавшегося человека, неистово, едва сдерживая себя, чтобы не укусить ее.

И вдруг в какое-то мгновение он понял: Тин-Тин не отвечает ему как женщина. Она лежала равнодушная, и между его и ее телом была холодная пелена отчуждения, которую он так и не мог пробить. Это неожиданное открытие так поразило Пины, что он на некоторое время приостановился.

В наступившей тишине он услышал громкие всхлипывания покинутой Аяны, лежащей у дальней стены спального полога. Она подвывала, постанывала сквозь меховое одеяло. Глухая ярость отняла мужскую силу, и, оторвавшись от Тин-Тин, Пины с ругательствами набросился на бедную Аяну. Он колотил ее сквозь меховое одеяло, часто промахиваясь в темноте, пока в изнеможении не повалился на оленьи шкуры.

Едва он отдышался и снова придвинулся к Тин-Тин, замершей в ожидании, как в чоттагине бешено залаяла собака. К ней присоединилась вторая, третья, и скоро все жилище было полно собачьих голосов.

Пины в ярости голый выбежал из полога и принялся избивать собак. Его кусали, он падал на холодный земляной пол, поднимался и вымещал на бедных животных ярость разочарования, обманутых надежд, неожиданного мужского бессилия перед беззащитной юностью.

Собачий лай утихал.

От яранг в сторону холмов убегал Гойгой, прячась в складках снежного покрова.

Ему удалось незамеченным пробраться к стойбищу. Поначалу собаки не почуяли его. Он радовался, что его ноги, обросшие шерстью, ступали по снегу безо всякого шума, мягко и нежно, как лапы умки.

Гойгой подкрался к яранге Пины и остановился рядом со стенкой, сквозь которую он в воображении видел Тин-Тин в объятиях Пины. Затаил дыхание и прислушался. Шум собственной крови в ушах мешал слушать, и подумалось, как было бы хорошо, если бы можно было остановить сердце.

Послышались плач и стон. Но это не был голос Тин-Тин, а Аяны… А что там? Почему не слышно Тин-Тин? Может, ее нет в яранге? Стоны и плач женщины становились громче, и вдруг Гойгой услышал проклятия и ругательства разъяренного Пины. Что же там такое случилось?

Забыв об осторожности, Гойгой вплотную прижался к яранге, и тут его учуяли собаки, подняв страшный лай.

…Собачий лай затихал вдали, и Гойгой замедлил шаг.

Он ушел довольно далеко, пересекая песцовые угодья старшего брата Кэу. Ветер бил в лицо, начиналась пурга, первая зимняя пурга в новой жизни Гойгоя. Студеный ветер не пробивал шерстистого покрытия, и по-прежнему было тепло, как если бы Гойгой был одет в самые теплые зимние меховые одежды. Весь путь он размышлял о странной тишине в пологе Пины, о странном плаче его жены.

Эта тишина поначалу успокоила его, но тут же на смену успокоению возникло мучительное подозрение: может, Тин-Тин и Пины уже настолько близки, что их ласки не столь бурны, чтобы их можно было услышать сквозь меховые стенки полога? Нет, надо скорее уходить отсюда! Вот уже и начались зимние пурги. Они заметут следы, направят погоню по другому пути. Первое, что придет в голову братьям, — это то, что Тин-Тин удрала в родное стойбище, к своим оленным родичам. А они уйдут совсем в другую сторону, следуя берегом моря, чтобы можно было время от времени охотиться. Не забыть наказать Тин-Тин, чтобы захватила его запасное копье и гарпун. Нужен будет и хороший нож… А может, тэрыкы добывают себе еду как-то иначе?

Снег набился в шерсть, и Гойгой приметил, что он порой отряхивается каким-то новым для него собачьим движением. Это было горькое открытие. Хоть и не видел себя Гойгой, но сразу все понял и сразу почувствовал свое новое обличье.

Ветер усиливался, но неведомое ему раньше чутье вело Гойгоя к убежищу. Где-то здесь невдалеке песцовые ловушки Кэу. И вдруг Гойгой вскрикнул от боли и неожиданного страха: что-то цепкое и твердое охватило его ногу, притянуло к земле. На щиколотке замкнулась большая деревянная ловушка для волков и росомах. Ею иногда ловили запоздало шатающихся по тундре бурых медведей. Ловушка была привязана к тяжелому камню толстым моржовым ремнем. Ремень Гойгой не без труда перегрыз зубами и заспешил в свою пещеру, чтобы там освободиться от ловушки.

Но без ножа с ловушкой ему справиться не удалось.

Пины долго стоял снаружи яранги, качаясь под ураганным ветром, отворачивая лицо от летящего снега. Горечь ночной неудачи не покидала его. Он был в гневе на свою старую жену, на самого себя… Меньше всего он винил Тин-Тин. Девочка просто испугалась. Испугалась и его, и старой жены, и собачьего лая. Этой ночью будет совсем по-другому.

Он добрался до яранги старшего брата.

Кэу сидел у костра и глядел на огонь.

— Почему так лаяли собаки ночью? — спросил он.

— Может, какой зверь подходил к стойбищу? — предположил Пины. — Однако следов нет — все замело.

— Это был какой-то странный лай, — задумчиво произнес Кэу. — Собаки лаяли со страхом.

— Я этого не заметил. — Пины со стыдом вспомнил, как ночью голый бил собак.

— И мне было очень тревожно на душе, — продолжал Кэу, — поэтому я вышел поглядеть.

Пины замер в ожидании.

— Кто-то убегал в холмы за лагуной, — сказал Кэу. — Я не стал преследовать его, потому что он быстро исчез… И, вернувшись, я подумал, что это мне померещилось.

— Скорее всего, это так, — быстро согласился Пины.

— А теперь думаю, что это не так, — задумчиво произнес Кэу.

Он замолк и долго смотрел на огонь.

— Ни наш отец, ни дед, никто из предков, которых мы застали в живых, никогда не утверждали, что воочию видели тэрыкы. Они только рассказывали. Неужто нам выпала доля увидеть его?

Страх почему-то возникает где-то внизу и постепенно поднимается к голове. На этот раз он мигом охватил Пины, и он затрясся:

— Ты думаешь, что это был он?

— Нет, это не Гойгой, — твердо сказал Кэу. — Гойгоя больше нет… Есть только тэрыкы — враг и несчастье людей.

— Но как нам быть?

— Спросим богов, — сказал Кэу.

Голос его был спокоен, но Пины слишком хорошо знал старшего брата, чтобы не видеть, как глубоко он обеспокоен.

А пурга усиливалась. Яранги стонали и звенели под напором ветра, порывы его иногда каким-то образом проникали через плотно прижатые шкуры в жилище, рвали пламя, всклокочивали шерсть собак и снова уносились неведомыми путями на вольный простор. Все жители стойбища слышали собачий лай, по всем ярангам пронесся слух: приходил тэрыкы.

Верили и не верили в это. Конечно, в глубине души почему-то хотелось, чтобы это был именно тэрыкы, хотя это было невероятно страшно… Чем страшнее — тем желаннее.

Однако к вечеру беспокойство стало утихать. Стали вспоминать, как много-много раз предположения о тэрыкы не подтверждались. Возмутитель спокойствия оказывался белым медведем, росомахой, заблудившимся волком… И ни один не вспомнил и не сказал, что ему довелось самому видеть загадочного оборотня.