Слегка отодвинувшись, Гойгой при слабом свете рассматривал ее лицо, осторожно дотрагивался свободными от шерсти внутренними сторонами пальцев до ее волос и тихо плакал. Внутри тела, там, где было его сердце, казалось, открылась невидимая кровоточащая рана, и каждое движение и даже взгляд на Тин-Тин порождали невыносимую боль. Слезы капали на умиротворенное, чуть улыбающееся, сонное лицо Тин-Тин, скатывались к ее ушам, прикрытым рассыпавшимися волосами.

Тин-Тин открыла глаза, улыбнулась и тихо сказала:

— Еще никогда мне не было так хорошо, как сейчас. Наверное, вот это и есть настоящее женское счастье, от которого зачинаются дети.

— Что ты говоришь, Тин! — ужаснулся Гойгой. — Ты погляди, какой я. А если родится такой же… покрытый шерстью?

Тин-Тин немного подумала и решительно сказала:

— Какой бы ни родился — он будет от тебя и от меня. Когда Кит Рэу и Нау любили друг друга, они не думали, кто родится — китята или люди. Для них главное было то, что они любили друг друга. Если родится такой, о каком ты думаешь, значит, мы начнем род новых людей… — Она погладила шерсть. — Они не будут бояться зимнего холода…

— Не надо так говорить, — вздохнул Гойгой, спрятав лицо на груди Тин-Тин. — Все же человек должен быть человеком, раз он человек…

Разгорался короткий день ранней зимы. Светлая голубизна, отблеск снега и льда понемногу вползали в пещеру, высвечивали льдистые стены и освещали залитое слезами волосатое лицо Гойгоя. Он видел, как ей непросто и страшно привыкать к его новому облику. Чем больше светлело в пещере, тем беспокойнее становилась Тин-Тин. Она остерегалась встречаться с ним взглядом, и Гойгой стал ее уговаривать:

— Ты иди… Хватятся в яранге, начнут тебя искать…

— Не будут меня искать. — Пины ушел на лед, а Кэу отправился в тундру ставить ловушки на песцов.

Гойгою хотелось спросить, чьей же она стала женой. Но всякий раз, когда решался, слова застревали в горле. Да и сам он старался не думать об этом. И если вдруг ненароком вспоминалось, жаркая кровь бросалась в голову, туманилось сознание от непривычного чувства ненависти к братьям.

— Но ты все же уходи, — настаивал Гойгой. — Надо беречь наше убежище, чтобы не выследили…

Тин-Тин ушла, волоча за собой маленькую легкую нарту. Гойгой наблюдал за ней из пещеры. Она остановилась у водопада, каменным топориком наколола льда и скрылась за поворотом берега.

Гойгой был в смятении. Как же дальше жить? Так долго продолжаться не может. Братья не станут терпеть близость тэрыкы и, если дознаются, — выследят и убьют.

Кэу пошел в тундру, к песцовым ловушкам. Он сразу же заметил следы и подумал, что в этом году росомаха рановато вышла на промысел. И след у нее какой-то странный, может, она калеченная… Если она повадится сюда, то может отпугнуть песцов. Надо поставить на нее тайную западню. Если бы Кэу рассмотрел следы… Но легкий тундровый ветер размыл их, и теперь они и впрямь были похожи на росомашьи.

Кэу не стал откладывать. Вернувшись в стойбище, он захватил ловушку и заделал ее невдалеке от привады, тщательно замаскировав свежим снегом. Закончив работу, Кэу мысленно понадеялся: если попадет росомаха, значит, что он убережет приваду и получит шкуру хорошего меха на оторочку малахая. Росомаший мех не индевеет и прочен, как волчий.

В неподвижности ожидания время тянулось медленно. Гойгой понял, что отныне он будет жить только ожиданием Тин-Тин и каждый раз мучительно переживать ее задержку…

И теперь, не успела она скрыться за поворотом, как Гойгой то и дело стал выглядывать из пещеры. А вдруг ей захотелось сказать ему что-то важное и она решила вернуться… Но время шло, солнце катилось к закату, и надежды на возвращение Тин-Тин угасали.

Чтобы скоротать время, Гойгой стал думать о том, что она делает там, в яранге… Вот возвратилась она с нартой, нагруженной тин-тином, сгрузила лед, подняв куски повыше на крышу, чтобы собаки не обмочили, убрала нарту и вошла в чоттагин. Пришлось заново разжигать костер, потому что, пока она была здесь, он потух. Чем же она могла заняться потом? Скорее всего выделывала оленьи шкуры. Разостлала мездрой вверх, разулась и сильными пятками начала мять шкуры. А может, она готовит нерпичьи и лахтачьи кожи, снимая каменным скребком оставшийся засохший жир… Или шьет… Но кому? Кэу или Пины? И в какую ярангу она вошла? Чьей женой она стала по старинному обряду?

И вдруг Гойгою так сильно захотелось об этом узнать, что он, позабыв осторожность, выбрался из пещеры и направился к стойбищу. Он выбрал не ту дорогу, которой ушла Тин-Тин, а пошел верхом. С холма он сразу же увидел яранги. Садилось солнце, и пугающе огромная и длинная тень Гойгоя протянулась по розовым снегам.

Близко подойти к ярангам он не смог: его могли заметить не только люди, но и почуять собаки. Он крался со стороны прилагунных холмов, таясь за складками, за буграми, за свеженаметенными сугробами. Вон кто-то вышел из яранги. На таком расстоянии трудно рассмотреть. Гойгой добрался до ближайшего холма, с вершины которого обычно охотники осматривали море.

Не видя себя со стороны, Гойгой иногда забывал, что он тэрыкы. И сейчас, глядя на мирную жизнь родного стойбища, он чувствовал себя так, словно ненадолго поднялся на холм, чтобы высмотреть возвращающегося охотника, ближние разводья во льдах. Побудет здесь, продрогнет и спустится вниз, к ярангам, спеша в тепло хорошо нагретого полога… Но тело его оставалось бесчувственным к стуже.

Тин-Тин вышла из яранги Пины, вынесла шкуры и повесила на высокие вешала. Как же так? Значит, она осталась у Пины? Выходит, Кэу уступил ее? Почему?

Гойгой посмотрел на море и увидел мелькающего в торосах охотника: кто это — Кэу или Пины? На таком расстоянии трудно угадать. Охотник шел с добычей. Из чьей яранги выйдет женщина с водой в ковшике, чтобы облить морду нерпы, напоить ее после долгого морского путешествия?

Гойгой перевел взгляд на яранги. Там, видать, тоже заметили идущего с моря охотника. Ждут первой свежей зимней нерпы… Женщина показалась из яранги Пины, и Гойгой узнал ее. Это была Аяна — жена Пины…

Как же так? Неужто никто из братьев не пожелал ее взять? Она живет в яранге Пины, но не женой… Может быть, ждут его? Верят еще, что он возвратится? Чувство теплой благодарности охватило Гойгоя, и он едва не скатился с холма с криком: вот он я, Гойгой, ваш брат, муж! Слезы благодарности хлынули из глаз, но щеки их не чувствовали: слезы катились по шерсти, наросшей поверх кожи…

Гойгой понуро поплелся в свою пещеру, по-прежнему крадучись за холмами и сугробами.

Он вошел в свою пещеру, полную студеной синей мглы, и с глухими рыданиями кинулся на ворох шкур и одежды.

Теперь все мысли Тин-Тин были в пещере под скалами. Она ходила по стойбищу, варила еду, разделывала нерпу, выделывала шкуры, возжигала жирник, разводила костер в чоттагине, кормила собак, а сама была там, в студеном неподвижном воздухе каменной щели. Пины с удивлением смотрел на женщину, на ее отсутствующие взгляды и все это приписывал волнению перед брачной ночью.

Разделывая нерпу, Тин-Тин припрятала лакомые куски, чтобы при случае отнести их Гойгою.

Всю ночь она не спала, ожидая прихода нового утра, чтобы проводить Пины в море. Едва забрезжил рассвет, она выскользнула из полога, принялась разжигать костер.

— Что ты делаешь, Тин-Тин? — спросил Пины, высунувшись из спального полога.

— Готовлю еду…

— Сегодня я не пойду в море, — сказал Пины. — Разве ты забыла? В грядущую ночь ты станешь моей женой.

Эти спокойно сказанные слова подействовали на Тин-Тин так, словно ее ударили кэнчиком. Она сжалась, вобрала голову в плечи и всхлипнула.

— Разве ты не рада? — усмехнувшись, спросил Пины.

— Не знаю, — тихо ответила женщина.

— Таков обычай, — строго произнес Пины. — Ты не можешь оставаться одинокой. У тебя должны быть дети… У нас будут дети…

— Тогда я пойду за тин-тином, — сказала женщина.