Это было горько и тяжело: слышать попреки о еде. Еда достается нелегко. В поисках еды исчез в белой бесконечности льдов Гойгой, поэтому трудно придумать что-нибудь больнее, чем попрекнуть едой.

Нельзя сказать, что Тин-Тин бездельничала. Она раньше всех поднималась в яранге, и, пока Пины продирал глаза, вся холодная часть яранги была уже полна теплого дыма от разгоревшегося костра. Добыть огонь в сырую погоду нелегко, и нелегко его поддерживать, подкладывая дрова, собранные на галечном берегу после шторма. Все надо успеть сделать до пробуждения мужчины: сходить на берег моря, набрать вместе с дровами свежую охапку съедобной морской травы, приготовить утреннюю пищу…

Тин-Тин в последнее время старалась не есть на глазах Пины, но еда украдкой считалась за великий грех.

А время было сытное, осеннее, перед зимними долгими голодовками.

Били моржа на лежбище, складывали в ямы свернутые в круги куски моржовой кожи с салом и мясом, черпали сетями жирную рыбу в лагуне, ловили болами молодых уток. Да и в тундре было много съедобной ягоды и зелени. Оленьи туши, полученные в подарок от тундровых родичей, вялились в вышине яранги, пропитываясь сырым дымом костров.

С каждым днем ощутимо холодало.

Первое, что видела Тин-Тин, выходя из яранги, это множество сверкающих от солнца бликов: блестел иней, наросший за ночь на ярангах, на круглых камнях, поддерживающих жилище, блестели замерзающие лужи, забереги на лагуне, мокрая галька, оттаивающая под утренними лучами.

Тин-Тин шла за водой к ручью, набравшему новую силу от частых осенних дождей. Студеная вода с ледяным звоном прыгала по камням, и, черпая ее, Тин-Тин с грустью думала: скоро и ты превратишься в тин-тин… С севера неумолимо надвигался другой лед — гилгил. Гилгил отнял у нее Гойгоя, и гилгил же несет ей нового мужа.

В межсезонье, когда лежбище уже покинуто моржами, а в открытое море нет нужды выходить, мужчина-охотник исподволь готовится к зиме. Байдара еще не убрана на высокие подставки, но эти подставки уже чинились, обкладывались тяжелыми камнями, затягивались ослабевшие ремни, сменялись подгнившие.

Менялась и покрышка яранги — полуистлевшие моржовые кожи сдирались, и на их место натягивались новые, еще желтые и полупрозрачные. В солнечный день в яранге было празднично от обилия теплого света.

Шкура белого медведя, убитого весной, хорошо подсохла. Ее очистили от жира, размяли крепкими пятками, и теперь она годилась для того, чтобы пойти на полог.

Ночью над ярангами шелестели крылья улетающих птиц, будя спящих людей.

А лед все приближался.

Пины пришел в ярангу Кэу и сказал:

— Лед подошел.

— Он еще далеко от берега, — возразил Кэу.

— Но рано или поздно он подойдет, — сказал Пины.

— Не надо торопить время, оно идет независимо от нас…

— Есть вещи, которые зависят от человека, — настаивал Пины.

— Есть законы, установленные предками, — жестко ответил Кэу, и Пины испугался своей настойчивости. Эдак все можно испортить, и Кэу может по праву старшего взять в свою ярангу свободную женщину.

— Я только пекусь о будущем, — смиренно произнес Пины. — Детей нет у моей жены…

— Еще неизвестно, кто этому виной, — неопределенно сказал Кэу, усиливая тревогу Пины.

Пины смотрел на непроницаемое лицо брата и мучительно пытался разгадать его истинные мысли и намерения. Поначалу Кэу как бы заронил надежду и даже подтвердил ее там, в тундре, когда встречались с оленными родичами Тин-Тин… А если сам подумывает взять в свою ярангу молодую женщину? Это было бы очень несправедливо, и от нахлынувшего гнева Пины даже закашлялся.

— Пей, — Кэу придвинул брату деревянную чашу, полную горячего мясного варева. — Это хорошо очищает горло.

Пины сдержался. Внешне спокойно он принял из рук брата чашу и отпил.

— Надо съездить за дровами, — сказал Кэу. — Готовь байдару.

Байдару перетащили к лагуне и там спустили в воду. За дровами ездили к проливу, куда течением прибивало большие древесные стволы, выросшие в неведомых далеких землях.

На этот раз добыча была большая: заполнили всю байдару да еще на буксир взяли несколько бревен.

Женщины встречали на берегу.

Сильный северный ветер туго надувал парус, и тяжело груженная байдара с трудом разрезала воду лагуны. Пины прислушивался к ветру с тайной надеждой.

И ничего более приятного не могло быть, кроме слов, которые он услышал от встречающих:

— Лед совсем близко от берега.

Когда выгрузили дрова и убрали байдару, Кэу сказал:

— Пусть твои женщины возьмут медвежью шкуру… Может, тебе понадобится большой полог.

Пины встрепенулся от неожиданно нахлынувшей радости, но Кэу предостерегающе сказал:

— Но не раньше, чем паковый лед коснется материкового берега.

Битва с молодым моржом, закончившаяся поражением Гойгоя, не была лучшим воспоминанием. Он кинулся на моржонка, собрав все оставшиеся силы, и постарался вцепиться единственным своим оружием — зубами. Но он даже не прокусил толстой шеи. Маленький моржонок, которому не было и года, легко стряхнул с себя человека и так ткнул мордой в бок, что боль не проходила несколько дней. Гойгой отлетел в сторону, окончательно поняв, что он ничем не сможет победить это неуклюжее, на вид такое беззащитное животное.

И тогда Гойгой вдруг с удивлением почувствовал, как по его лицу струятся горячие слезы, слезы бессилия и унижения, слабости и разочарования.

Моржонок смотрел на него маленькими красными глазами и не думал даже уходить со льдины, словно понимая слабость и неспособность человека причинить ему вред.

Северный ветер гнал льды. Гойгой не обращал внимания на холод, на снег. Главное было то, что лед двигался к берегу, и синяя полоска в ясные дни отчетливо превращалась теперь в горы и холмы, темные скалы.

Гойгою раза два удалось поймать птицу, но голод уже не так сильно его мучил. Может быть, оттого, что он теперь с нетерпением ждал мгновения, когда ступит на твердую землю.

Мысль его уже не мерила время, а мерила расстояние до берега. Правда, теперь это было нелегко: все чаще на море падал туман, иногда такой густой, что Гойгой не видел края своей небольшой льдины, а воспаленная кожа лица чувствовала прикосновение сырой пелены. В ясные проблески, когда солнце тревожно озаряло сморщенную поверхность моря и луч торопливо бежал вдаль, распахивая горизонт, Гойгой с удовлетворением видел, что берег ощутимо приблизился и уже кое-где можно различить белые полоски прошлогоднего нерастаявшего снега.

Течение и ветер сами несли льдину к земле, но странные мысли стали посещать Гойгоя. Он с тревогой думал, что ему теперь нелегко будет заново привыкать к жизни берегового человека, к размеренному чередованию охоты, насыщения, сна, которое и определяло земную жизнь. Ценность всего этого отсюда казалась слишком ничтожной, чтобы так упорно туда стремиться. Вот только Тин-Тин… Ради нее он закроет глаза на все привычное и ничтожное, чем живет береговой человек.

Как-то Гойгою понадобилось сдвинуть ледяную пластину, которая укрывала его от пронизывающего сырого ветра. Трудясь и обливаясь потом, он понял, как ослабел. И догадался, что и мысли эти о ничтожестве земной жизни изнурили его, отнимая у него последние остатки сил. Как же коварны те силы, что тянут его сквозь облака, как они изощрены в изобретении всяческих уловок. И ко всему еще прибавилось испытание горькими раздумьями о ничтожестве жизни, к которой он стремился сквозь ледовитое море.