За несколько дней мороза сомкнувшийся с берегами лед укрепился, сцепился так, что южный ветер уже не мог оторвать его. Сжатия образовали торосистую гряду, но между нею и берегом лежала ровная поверхность покрытого снегом льда. По ней легко катилась нарта, и Тин-Тин даже садилась на нее и скатывалась вниз, вспоминая детские катания на санках по тундровым холмам… Все кончилось, все осталось позади: и детство с его играми, и недолгое счастливое замужество — недолгое счастье с Гойгоем. Впереди ничто не сулило больших радостей. В ожидании будущего все замерло в Тин-Тин, как замерла природа, покорившаяся зиме. Значит, и в жизни человеческой тоже со временем наступает зима с морозом страданий и с бушующими душевными пургами, выдувающими напрочь тепло.
Под тенью нависших скал Тин-Тин встретила тишина. В ней была какая-то настороженность. Тин-Тин оглядывалась, успокаивая себя: снега мало, чтобы опасаться лавины, а до прихода белых медведей еще много времени.
И все же нарастала непонятная тревога, захватывая рассудок. До замерзшего потока еще было неблизко. Тин-Тин уже подумывала, не вернуться ли, как вдруг на чистом снегу, в ложбинке, спускающейся к морю, увидела необычно большие следы. Тин-Тин с детства хорошо различала начертанное на снегу. Нет, это не был ни бурый, ни белый медведь, ни волк, ни росомаха, но и не человек.
Тин-Тин проследила за направлением цепочки следов: они шли наверх, на нависшие над морем скалы. Сердце билось громко и часто, и звон от напряженной тишины стоял в ушах. Нет, надо возвращаться. Что-то не то, недоброе и тревожное в этом затененном скалами месте…
И тут Тин-Тин услышала слабый стон. Она встрепенулась. Стон доносился спереди, из-за наросших торосов. Что-то было такое в этом голосе, что Тин-Тин, не задумываясь, рванулась вперед.
Он лежал меж двух стоймя стоящих льдин, будто огражденный ими.
— Гойгой! — закричала Тин-Тин так громко и так пронзительно, что откуда-то сверху, со скальных вершин, посыпался снег. Черная ворона, встревоженно каркая, поднялась надо льдами.
Тин-Тин подбежала к лежащему, перевернула его на спину, приникла своим лицом к его лицу.
— Гойгой! — кричала она. — Я знала, что ты вернешься ко мне, я верила, что ты жив!
Он открыл глаза, измученные, полупотухшие, но такие знакомые до боли, до слез…
— Гойгой! Это ты, Гойгой! Как я рада увидеть тебя снова! Сердце позвало меня сюда, будто чуяло…
Плача и причитая, Тин-Тин пыталась приподнять его голову.
— Вглядись в меня, Тин, — услышала она. — Вглядись пристально. Разве я тот Гойгой, какого ты знала?
И только сейчас Тин-Тин слегка отстранилась от него, с ужасом рассматривая его заросшее густой короткой шерстью лицо, черные и огрубелые ноги, меж пальцами которых росла такая же шерсть, как на руках и везде, по всему телу.
— О, Гойгой!..
Слезы застилали глаза, не давая как следует его рассмотреть.
— Это пройдет, Гойгой… Этого не может быть! Этого не может быть!
— Нет, так случилось, Тин, — печально отозвался Гойгой, — я превратился в тэрыкы!
— Но почему! Зачем такая несправедливость? — причитала Тин-Тин.
— Это судьба, — покорно ответил Гойгой. — Жребий такой выпал мне. И не надо роптать.
Гойгой понемногу пришел в себя. Увидев склоненное над собой лицо Тин-Тин, Гойгой поначалу решил, что он уже в окрестностях Полярной звезды и путь сквозь облака он прошел в беспамятстве. Но, видно, тэрыкы не может сам себя убить… Недаром в старинной легенде говорится, что тэрыкы суждено принять смерть только от человека. Кто же будет его убийцей? Кэу или Пины? А может быть, сама Тин-Тин? А почему нет? Почему ей не избавить его от страданий?
— Тин, — тихо позвал он ее.
— Радостно слышать твой голос, — отозвалась она.
— Ты видишь, в кого я превратился?
— Ты для меня остался прежним Гойгоем.
— Но я не могу вернуться в ярангу.
— Я буду жить вместе с тобой.
— Тогда погибнем оба.
— Пусть, зато вместе.
Гойгой вздохнул:
— Ты говоришь неразумное… Тебе судьбой предназначено жить, а мой жребий — пасть от руки человека. И чем скорее это произойдет, тем лучше и для меня, и для людей, и для тебя… Убей меня, Тин!
— Не говори так, Гойгой! — Тин-Тин перестала плакать. — Я молила богов, чтобы увидеть тебя, снова прикоснуться к твоему телу, и боги послали тебя.
— Не Гойгоя, а тэрыкы…
— А для меня ты — Гойгой.
— Меня все равно должны убить… И для меня лучше, если это сделаешь ты. Тогда мне будет легко и радостно уйти сквозь облака… Боги дали нам это свидание, чтобы мы попрощались.
— Нет! — решительно сказала Тин-Тин. — Боги вернули тебя таким, чтобы испытать меня.
Никогда Тин-Тин не доводилось так много думать. Стаи мыслей проносились, как весенний птичий перелет.
— Ты знаешь пещеру вон за той скалой?.. Укройся пока там и жди меня… Я что-нибудь придумаю.
— Но, Тин, я же не человек! — с болью выкрикнул Гойгой. — Погляди на меня как следует!
— Не говори так! Ты для меня — Гойгой, — перебила Тин-Тин. — Я скоро вернусь. Жди меня.
Только у яранги Тин-Тин сообразила, что пришла с пустой нартой.
— Что случилось? — с подозрением спросил Пины.
— Там плохой лед, — уверенно солгала Тин-Тин. — Мутный. Я поеду к другому водопаду.
Пины всмотрелся в лицо Тин-Тин. Волнуется она, прячет глаза, чует близкое. Остались две ночи…
Гойгой легко нашел пещеру. В ней почти не было снега, лишь у входа возвышался небольшой сугробик, образуя естественный порог. Пещера была невелика, но вполне достаточна, чтобы на первое время служить убежищем.
Гойгой прислушивался к своему телу и с удивлением обнаруживал, что падение с такой высоты не причинило ему никакого вреда. Он лишь чувствовал усиливающийся голод и тоску по Тин-Тин.
Когда-то еще ей удастся выбраться из яранги…
Может быть, попытаться самому раздобыть еду? Зимой это нелегко. И вдруг его осенило: недалеко от пещеры стояли ловушки на песца. С осени к этим ловушкам подтаскивали ободранные туши нерп и лахтаков, чтобы приучить зверя держаться этих мест…
Гойгой выбрался из пещеры и быстро нашел охотничье угодье. Завидя его издали, кормившиеся песцы бросились врассыпную. Здесь было довольно еды. Гойгой насытился и прихватил с собой еще полтуши нерпы в пещеру. В заботах он забывал о том, что стал тэрыкы. Лишь устроившись поудобнее в пещере, он с горечью вспомнил о своем обличье, посмотрел на шерсть на руках, потрогал ее на лице.
Тин-Тин проснулась на рассвете, когда над морем занялась заря. Это была привычная заря первой зимней охоты, когда человек впервые пробовал крепость нового льда.
Она проснулась незадолго до того, как поднялся со своего ложа Пины, приготовила ему утреннюю еду и стояла снаружи яранги, пока охотник не скрылся в торосах.
Пины несколько раз оглядывался и с удовлетворением думал, что Тин-Тин проводила его сегодня как настоящего мужа… Можно и в сегодняшнюю ночь взять ее… Нет, надо потерпеть. Теперь недолго — всего две ночи. Тем более она, похоже, уже смирилась.
Тин-Тин положила на нарту несколько оленьих шкур, одежду, вареного и сырого мяса, сама впряглась и заторопилась к пещере.
Гойгой сидел у порога. Увидев его, понурого и задумавшегося, Тин-Тин усилием воли заставила себя не обращать внимания на его внешность.
Она втащила нарту прямо в пещеру.
Перебирая одежду, Гойгой грустно усмехнулся:
— Она мне теперь ни к чему… Шерсть греет.
Но Тин-Тин все же настояла, чтобы Гойгой оделся. В таком виде он был более похож на привычного Гойгоя.
— Ты мне приноси больше сырого мяса, — просил Гойгой. — От него больше сытости и внутреннего тепла.
Они сидели рядышком на оленьих шкурах, прижавшись друг к другу, и даже сквозь меховую одежду и шерсть нарастала и усиливалась жаркая тяга друг к другу.
Тин-Тин хотела заново вспомнить и почувствовать его прикосновение. Мешала короткая, теплая, неожиданно мягкая шерсть, ровным слоем покрывавшая его тело. Но потом это куда-то ушло, исчезло, и Тин-Тин забылась на вершине самого сладкого переживания. Она жарко дышала в ухо Гойгоя, дотрагивалась до него раскрытыми губами, а потом в сладкой истоме глубоко заснула.