— Ну все-таки неразумно так — приехать на два дня и улетать. Ведь сколько стоит билет! — напомнил Новиков.

— Не дороже, чем на собаках. Даже дешевле, намного дешевле, — с улыбкой сказал Анканто. — Не надо жалеть деньги. Разве они по-настоящему мерят жизнь? Для жизни есть другие мерки, которые не обманывают.

— Какие же?

— Радость, горе, любовь, ненависть — одним словом, собственное сердце.

— Ну-ну, — неопределенно произнес Новиков, то ли поощряя, то ли осуждая гостя.

Ранним утром Новиков провожал гостя в обратный путь. В переполненном вагоне метро доехали до городского аэровокзала.

Когда Анканто садился в экспресс-автобус, он крепко пожал руку Новикову и сказал:

— Приезжай еще раз. Поговорим.

Тяжелый автобус медленно развернулся, и Новиков еще раз увидел в окно темное, словно слепленное из холодной коричневой северной глины, лицо охотника Анканто, человека, который посеял в его разуме семена смутного беспокойства. Он смотрел с тоской вслед автобусу и думал, что кончилась для него спокойная жизнь, которой он был доволен, считал образцом, жизнь, в которой он достиг многого, что было доступно не каждому: у него была отличная работа — он ездил в интересные места земли — в тропики, в Арктику, посещал по служебным командировкам зарубежные знаменитые зоопарки в Вене, Лондоне, Берлине, он защитил кандидатскую диссертацию, готовил докторскую, у него была отличная квартира у метро «Речной вокзал», красивая, добрая, верная жена…

Но Анканто… Что же он говорил? Чтобы человек не жил в клетке, подобно зверю? Так это каждому ясно… Чтобы не было зоопарков на земле — ни для людей, ни для зверей… Чушь какая-то!

Новиков огляделся. Он уже был у входа в метро «Аэропорт». Кругом растекался нарядный людской поток — счастливые, разные, хорошо одетые, сытые, словом, люди как люди.

А где-то в невообразимой вышине, далеко за легкими облаками летел на свой холодный остров арктический охотник, эскимос Анканто.

Они придут

На берегу лежало много плавника: искореженные, выбеленные соленой водой целые стволы деревьев, доски, пустые деревянные ящики, обломки бочек с клепкой, раскрывшейся наподобие расцветшего цветка, и среди всей этой серовато-белой массы, иногда отливавшей мертвенной синевой, ярко выделялись разные пластмассовые изделия — бутылки, фляжки, флаконы и даже канистры. Преобладал ярко-оранжевый цвет, видимый издалека.

Все это богатство лежало нетронутым у среза воды, невдалеке от того места, где когда-то располагались яранги старого Уназика.

Анахак вышел на мыс. На старых картах он назывался Индиан-Пойнт, а эскимосы этого берега называли его по-своему — Уназик, точно так же, как называлась эта длинная коса, идущая с материка наперерез морскому течению.

Вездеход тарахтел, удаляясь в сторону полярной станции. Там он заправится и на обратном пути заберет районного инспектора охраны природы Анахака.

Ветер дул с моря, и глаза слезились: то ли от соленых капель, то ли от волнения…

Лет двадцать Анахак не был здесь. С тех пор, как переселились в бухту Тасик в начале пятидесятых годов в пору укрупнений и реорганизаций.

Новое место было рядом с районным центром, и, когда вдруг кому-то хотелось выпить, он просто бежал через Красивое ущелье, выходил на Гнилой угол бухты и даже невспотевшим врывался перед закрытием магазина «Снежный» в винный отдел, расположенный для удобства прямо у входа.

У места своей старой яранги вдруг стало трудно дышать, хотя Анахак шел медленно, часто останавливался, чтобы отдышаться и вытереть заслезившиеся глаза.

Здесь не было развалин. Отчетливо виднелось очерченное уже невидимыми стенами пространство земли, внутри которого можно было легко угадать места очага, кладовки, полога… От полога остался плотно уложенный тундровый мох. Он еще не весь был унесен ветром и лежал голубым ковром, чуть мокрым от соленой влаги, принесенной ветром с моря.

Анахак взял горсть мха и понюхал.

Пахло детством.

Вокруг невидимых стен лежали большие камни, которые когда-то держали моржовые кожи — крышу яранги.

Анахак присел на один из камней и посмотрел на море.

Волна еще была мелкая, но к вечеру ветер наберет силу, и море обрушится на галечный берег тяжелыми холодными валами.

Далеко на мысе виднелись причудливые антенны полярной станции. В детстве таких не было. Были другие — высокие и простые. А эти какие-то колючие.

Почему-то хотелось заплакать, как в детстве, и услышать ласковый материнский голос.

Но голоса матери нет, как нет вот этих яранг. Мать похоронена на кладбище в Анадыре, в окружном центре. Она умерла в больнице, и Анахак, тогда еще студент Анадырского педагогического училища, хоронил ее с земляком Пиура, который сейчас где-то в Ленинграде, в аспирантуре. Отец из-за непогоды не смог приехать. Анахак и Пиура сидели в бортовой машине, держась за обитый красным сатином гроб, и оба плакали, не стыдясь слез. Смерть напомнила им родину. Не ту, где они теперь жили, а вот эту косу и соленый ветер над ярангами.

Мать перед смертью вспоминала косу, мыс, птичьи стаи, пролетающие над ярангами, вечную музыку морского прибоя и моржовое лежбище… Да, моржовое лежбище вот за тем поворотом.

Анахак встал и посмотрел туда. Словно что-то изнутри его толкнуло, и он зашагал вперед, отворачивая лицо от секущего холодного соленого ветра.

Тогда, в эту пору года, в Уназике устанавливалась непривычная тишина: моржи подходили к берегу и резкий звук или шум мог их отпугнуть.

Поначалу на берег вылезали моржи-разведчики, огромные, часто с обломанными клыками. Они долго купались в прибойной пене, потом осторожно выбирались на гальку, зорко поглядывая вокруг.

Через какое-то время к ним присоединялись другие животные, и последними вылезали на умятую гальку моржихи с молодняком.

В селении разговаривали вполголоса, и учитель на уроках сам объявлял перерыв.

Люди ждали, пока лежбище не заполнялось моржами так, что рев стада долетал до яранг. Животные, кому не досталось места на пляже, лезли прямо поверх других, дрались за каждое место, ломая друг другу длинные белые бивни.

Наблюдатель — обычно человек пожилой, но сохранивший зоркость — с рассвета до заката сидел на возвышенности и смотрел за лежбищем. Иногда к нему присоединялись старики. Они и решали, когда бить моржа.

Это был воистину священный праздник. К нему готовились загодя. Тайком от секретаря парткома в одной из яранг совершалось священное действо. Приносились жертвы морским богам.

Маленький Анахак, дрожа от ночной предзимней стужи, стоял поодаль со своими сверстниками и молча наблюдал. Иногда он видел, как возле школы маячила русская учительница. Она утверждала на уроках, что бога нет. Анахак с ней соглашался. Также она говорила, что нет и множества богов, которым поклонялись когда-то жители Уназика и окрестных эскимосских селений. И с этим Анахак тоже был согласен.

Однако здесь, на берегу моря, он чувствовал, что есть нечто или некто, где-то там, далеко, за темным пологом, укрывавшим морскую даль, кипевшую моржами, тюленями, огромными морскими великанами-китами.

Уже потом, в Анадыре, читая множество книг, Анахак стал понимать, что в действиях его земляков было далеко не слепое поклонение неведомым и невидимым богам. Это было поклонение природе, которое на родном языке называлось торжественно и просто — Внешние Силы. Причем эти Внешние Силы действовали и в самом человеке. И перед трудным и торжественным актом заклания моржей на лежбище охотник обращался больше к себе самому, к своему нутру, к глубинным источникам душевных сил. Ибо заклание моржей требовало и высоких душевных сил, которые сообщают твердость руке, держащей копье.

Анахак уезжал в Анадырь, в педучилище, поздней осенью, когда снова вылезали на сушу моржи. Их уже не было так много, как раньше; в море вели интенсивный промысел суда Приморского морзверокомбината. Это название звучало зловеще. Главным для таких добытчиков были моржовый жир, кожа и бивни. Остальное просто выбрасывалось в море, и иногда на Уназикской косе после шторма появлялись уродливые ободранные туши. Обычно уназикцы пользовались дарами моря. Но эти трупы почему-то не радовали людей, и их старались обходить далеко, не приближались к ним.