Расследование кончилось тем, что чуть ли не весь аппарат службы охраны природы сел на скамью подсудимых.

Тогда и вспомнили об Анахаке и позвали его.

С нескрываемой радостью Анахак сдал дела своей землячке и дальней родственнице Ларисе Саникак и переселился в райцентр, заняв квартиру бывшего старшего инспектора районного отделения охраны природы, посаженного в тюрьму.

В окно были видны вся бухта, противоположный берег и дальние, подернутые голубой дымкой горы.

Анахак с таким рвением взялся за дело, что в первый же месяц восстановил против себя сразу трех больших начальников: директора кожевенного заводика, начальника гидрографической базы и капитана морского порта.

Каждому в отдельности он сказал:

— Рано или поздно вы уедете на материк. А мы здесь будем жить столько, сколько будет продолжаться жизнь. Мы любим эту землю и хотим видеть ее чистой, красивой, такой, как она была всегда. Такова политика нашего правительства и нашей партии, — добавлял он для убедительности.

Он оформил дела на директора кожевенного завода, очень милой и полной женщины, которая даже в теплое время года ходила в мехах, на начальника гидробазы, осетина по национальности. Этот неожиданно быстро согласился с Анахаком и обещал строго спросить со своих подчиненных — капитанов гидрографических судов. Директор кожевенного завода долго сопротивлялась и даже ходила жаловаться на Анахака в райком, но поддержки там не получила и скрепя сердце должна была заплатить из своего кармана за слив сточных вод в бухту.

Призвав к порядку местных руководителей, Анахак взялся за капитанов заходящих в бухту судов.

И тут он обнаружил, что люди как-то переменились. Что-то сдвинулось в их сознании. Капитан огромного ледокола «Ермак», на котором была даже баня с бассейном, долго разговаривал с Анахаком, пригласил его попариться и долго уговаривал поплавать в бассейне с подогретой морской водой. Анахак вежливо отказывался: как и большинство жителей Севера, он не умел плавать.

Капитан показал приказ. В нем строго запрещалось сливать в порту неочищенные воды, остатки горючего, сбрасывать мусор за борт.

— Вот видите, и мы боремся за чистоту Арктики, — веско сказал капитан. — У нас, к счастью, еще есть время уберечь этот прекрасный уголок земли от загрязнения.

Анахак согласился и выпил с капитаном две бутылки вьетнамского пива.

Пиво было крепкое и неожиданно ударило в голову. Хмелея, Анахак с нарастающим испугом думал, что за последнее время он частенько стал выпивать и находить в этом странное удовольствие.

Чаще всего это случалось, когда он огорчался. То узнает от оленеводов, что геологи постреляли оленей, либо взрывчаткой оглушили рыбу в заповедном озере, или лесовоз вылил в акваторию бухты тонну мазута…

Галечный пляж еще был пуст, но за линией прибоя Анахак увидел моржей. Они резвились в студеной воде, и среди них было немало самок с подросшими за лето детенышами.

Анахак замедлил шаг и, стараясь не шуметь, стал осторожно приближаться к покинутому лежбищу.

Неужели они придут?

Он остановился и присел на камень так, чтобы его не было видно с морской стороны. Щека, обращенная к морю, покрылась холодной соленой влагой, и она невольно затекала в рот, вкусом своим напоминая слезы. Анахак вдруг с удивлением вспомнил, что со времени смерти матери он больше не плакал. Были горькие обиды, страшная боль, разочарования, сочувствие, горе — а вот слез не было. Анахак старался не плакать с тех пор, как сам поверил, что стал взрослым. С тех пор, как убил своего первого тюленя, на этой галечной косе, и мать помазала его лоб свежей кровью. Эту отметину Анахак постарался сохранить до следующего дня, чтобы все в классе поняли, что он стал настоящим мужчиной, охотником. Только новая учительница велела Анахаку умыться. «Нельзя таким грязным приходить на уроки», — сказала она и строго посмотрела сквозь очки.

Сердце ликовало, когда он смотрел на моржей. Вот так бы сидел и сидел, как сидели старые Наблюдатели, чтоб видеть своими глазами, как на берег выползает первый морж-разведчик.

Но моржи не спешили на берет. Они плескались, купаясь в пене студеного прибоя, иногда касались холодной разноцветной гальки, но тут же отплывали, словно чего-то испугавшись.

«Ну что же вы! — мысленно уговаривал их Анахак. — Это же берег ваших предков! Разве вы не узнаете его? Тут жили ваши родичи, отдыхали, растили своих детей… Здесь, в глубине гальки, на границе вечной мерзлоты лежат кости ваших предков. Выходите, не бойтесь! Теперь никто не тронет вас, никто не спугнет!..»

Но словно в опровержение этих увещеваний Анахак чутким ухом уловил приближение вездехода. Он еще тарахтел далеко, у самой полярной станции. Если он подойдет сюда, моржи будут распуганы и ни за что не вылезут на берег.

Анахак вскочил на ноги и бросился навстречу вездеходу.

По гальке было трудно бежать, ноги разъезжались. Застучало в висках, дыхание стало резким, будто в глотку кто-то сунул раскаленный прут.

Чтобы остановить вездеход, Анахак замахал руками. Но водитель понял его совсем по-другому и прибавил скорости.

Анахак чуть не плакал.

Он едва не кинулся под гусеницы.

— Там они! Они придут! — произнес он, тяжело дыша. — Моржи.

— На лежбище? — понял водитель.

— Там, — Анахак кивнул.

— Полярники мне сказали, — сообщил водитель. — Они видели даже одного вылезшего. Обещали смотреть за лежбищем и не беспокоить моржей.

Анахак отдышался и сел рядом с водителем.

— Давай, — сказал он. — Только потише.

Водитель вырулил на тундровый дерн, чтобы не так грохотали гусеницы.

Вездеход приближался к горам. А там тундровой речной долиной — прямая дорога в поселок.

Анахак, погруженный в свои мысли, взглядом скользил по отцветающей тундре, примечая красные пятна морошки, лакированные шляпки грибов. Грибов в этом месте было множество.

Водитель цокал языком, ахал и восклицал:

— Вон глядите! Ух, какой! Нет, надо в выходной выбраться сюда с женой! Такое добро пропадает! А вон — целое семейство!

Тут он не выдержал, затормозил и выскочил, сорвав прямо у гусениц десяток прекрасных, крепких подберезовиков.

— Надо же! — сказал он, тронув машину. — Вот уж никогда не думал, что на Чукотке может быть столько грибов! И каких! Ни одного гнилого, ни одного червивого! Видно, червяк не выдерживает здешнего климата… А здешний подберезовик! Вернее его, конечно, называть надберезовиком…

Это уж верно. Здешние грибы шляпками гордо возвышаются над стелющейся березкой, над листьями, распростертыми на кочках и сухих возвышенностях.

Возле Красивого ручья выехали на каменистую тундру. Здесь речка проложила себе путь, разрезав скалистый уступ, стеной обрывающийся к потоку. Гладкая каменная стена была испещрена надписями, сделанными разноцветной масляной краской. Анахак еще помнил ее чистой. Какая сила тщеславия! Ведь это ж надо: за много километров притащить сюда банку масляной краски, кисти да еще вскарабкаться на почти отвесную стену. Без альпинистского снаряжения не обойтись. «СЕМЕН КОСТРОВ 1971 год», «ВАСИЛИСА ГОЛУБЕВА И АНТОН ГОЛУБЕВ» — красовалось на уступе. Видать, Антон держал свою Василису, пока она выводила надпись: почерк был женский, аккуратный и красивый. Кроме имен, были тут и две надписи, так сказать со смыслом. На первой было: «ПРИВЕТ ЧУКОТКЕ», на второй: «ПРОЩАЙ, ЧУКОТКА!»

Анахак вспомнил другую надпись, сделанную выбеленными кирпичами на целый километр у подножия сопки, выходящей на бухту: «СЛАВА СОВЕТСКИМ ПОГРАНИЧНИКАМ!» Она была видна издалека, с самолета, заходящего на посадку.

Поселок показался сначала башенными кранами в порту, а потом на одном из поворотов возникли ряды аккуратных пятиэтажных домов, выгнувшихся дугой по очертанию набережной. Поселок был красив и вблизи и издали. Он заслуженно считался одним из самых благоустроенных на Чукотке.

За нефтехранилищем, в будке с надписью «ГАИ», в которой обычно никого не было, стоял человек и размахивал красным флагом.