Водитель встревоженно посмотрел на Анахака.

— Что бы это могло значить?

Милиционер подбежал к вездеходу и возбужденно крикнул:

— Глуши мотор! Или объезжай выше, к гаражу!

— Что случилось? — спросил Анахак.

— Моржи, товарищ инспектор! — милиционер явно был возбужден. — Прямо у продовольственного магазина «Снежный».

— Какие моржи? Что ты говоришь? — удивился Анахак.

— Самые натуральные, клыкастые! — весело сказал милиционер. — Секретарь райкома распорядился: не шуметь, машины и вездеходы — в обход!

Анахак выскочил из машины.

Он бежал мимо покосившихся сараев кожевенного завода к продовольственному магазину, туда, где неправдоподобно тихо и молча колыхалась толпа.

Анахак пробивался вперед.

На крохотном кусочке земли, на гальке, среди всякого мусора — бутылок, консервных банок и пластмассовых флаконов, лежали четыре моржа и не обращали никакого внимания на возбужденную, вполголоса переговаривавшуюся толпу. Многие из этих людей лет по двадцать пять жили на Чукотке, уже собрались уходить на пенсию и уезжать и вот впервые видели живых моржей.

— Тише, товарищи, тише, — неслось по толпе. — Посмотрели и хватит, дайте другим взглянуть…

Люди отходили, безмолвно и вежливо уступая друг другу радость созерцания животных, доверившихся человеку.

Анахак замер, потрясенный увиденным.

Стоял тихий, осенний вечер. Здесь, в бухте, окруженной горами, ветра не было и не было волн на гладкой воде. И все же Анахак вдруг ощутил кончиком языка каплю соленой влаги на щеке, торопливо слизнул ее и сам себе улыбнулся: они пришли!

Для берегов отчизны дальной…

Когда собаки тянут хорошо, и дорога идет по ровному, укатанному снегу, и полозья скользят, долго не стирая нанесенного на них льда, когда нет ветра и погода ясная, путешествие на нарте доставляет настоящее удовольствие. Можно спокойно обозревать окрестности, неторопливо рассматривать береговые утесы, дальние, тонущие в голубой полутьме мысы, бесконечные нагромождения торосов. Можно слушать шелест полозьев по снегу, тяжелое дыхание собак и редкие покрики каюров. Но главное — чувствовать великий покой, когда все окружающее как бы входит в тебя не через разум твой, а через твои ощущения — через кожу, ноздри, глаза…

Михаил Павлов сам управлял упряжкой. Ему, прожившему большую часть своей жизни в Арктике, не привыкать к нарте и к долгим переходам через снежные пустыни, торосистые кромки ледовых припаев, прилепившихся к крутым скалистым берегам.

Упряжка Павлова шла средней в караване: впереди каюрил председатель островного сельского Совета Яков Ыттувги. На последней нарте ехали зоотехник местного колхоза эскимос Спартак Кантухман в егерь нового заповедника Афанасий Малышев, сын знаменитого охотника с мыса Северного. Весь же собачий караван официально именовался экспедицией Арктического заповедника, организованного совсем недавно специальным постановлением правительства.

Территория первого в мире Арктического заповедника включала в себя остров, по которому двигались сейчас три упряжки, и примыкающее морское пространство, или, как было написано в документе, акваторию. Директором был назначен Михаил Николаевич Павлов, местный житель, биолог по образованию…

Путешествие длилось уже третью неделю. Были обследованы места обитания белых медведей, пустые еще птичьи базары в прибрежных скалах. Сейчас держали путь на знаменитое моржовое лежбище на мысе Блоссом, а оттуда — в тундру Академии, на гнездовья белых гусей… А пока на всем пространстве вверенного Михаилу Павлову заповедника не было ни птиц, ни моржей. Белые медведи не выразили никакого желания вылезать из своих снежных берлог, где они вылеживались в ожидании потомства. Не многие заповедники могут похвастаться таким почти полным отсутствием живности. И все же Михаил Павлов был счастлив.

Арктика и должна быть такой — на первый взгляд пустынной, может быть, даже напрочь подавляющей новичка своей немотой. А на самом деле это земля, полная деятельной жизни. В ином пригородном лесу не встретишь столько живого, сколько в зимней тундре или в Ледовитом океане. Сейчас нарты идут по припайному льду, а под его толщей живут рыбы. Если пробить лунку и опустить крючок с приманкой из яркой тряпицы, можно поймать навагу, треску или бычка. Присмотришься повнимательнее к, казалось бы, девственному снегу и на твердом месте узришь цепочку следов: это песец отправился во льды, чтобы подкормиться остатками обеда умки — белого медведя. Или вот еще… Но эти следы может увидеть лишь тот, кто родился и вырос в здешних местах, кто воспитывался не в современном школьном интернате, а в яранге. Это следы полярной мыши — лемминга — главной пищи полярного песца.

Кое-где на фоне голубых айсбергов, словно чуть облитые синевой, темнеют следы самого царя полярных льдов и снегов — белого медведя… А ведь это только следы живого, увиденные за несколько минут с нарты, идущей по припайному льду вдоль скалистого берега острова.

До предполагаемого места ночлега часа четыре ходу, или, точнее, одна чаевка и войдание полозьев. Если метеорологический домик в порядке, можно отдохнуть с комфортом и даже снять с себя одежду.

Последний раз раздевались в охотничьей избушке Ульвелькота. Неделю назад Ульвелькот встретил гостей приветливо, как полагается тундровику. Угостил моржовой мороженой печенкой и знакомыми с детства Михаилу Павлову лепешками, жаренными на нерпичьем жире.

Комнатка охотника была оклеена газетами «Советская Чукотка». Листы располагались так, что газеты можно было читать в хронологическом порядке. Павлов со спутниками долго топтался перед стенами, наслаждаясь чтением полузабытых новостей. Тем более что все книги, взятые с собой, были давно прочитаны: это томик рассказов Джека Лондона у Кантухмана, том из собрания сочинений Салтыкова-Щедрина, принадлежащий Ыттувги, и труд профессора Андреева по биологии северного оленя, лежащий в походной сумке Михаила Павлова.

Охотник постелил гостям стерильно чистые оленьи шкуры, провисевшие всю зиму на вешалах рядом с убранной байдарой. Когда в избушке погасили свет, Михаил разделся донага и блаженно вытянулся на оленьей шкуре, мягкой, теплой, ласковой… От шерсти пахло ветром и соленым морским льдом. Радио передавало последние известия о положении в районе Суэцкого канала, о подготовке к весеннему севу на Кубани.

Это было последнее воспоминание о теплом ночлеге. Все остальные ночи проводили в спальных мешках, снимая только верхнюю кухлянку и обувь.

Брезентовая палатка защищала лишь от ветра, по холод беспрепятственно проникал внутрь временного жилища, за ночь оседал вокруг лица белым инеем, склеивал ресницы так, что утром было трудно открывать глаза.

В особенно морозные ночи, когда от холода не гнулись пальцы в суставах, Михаил Павлов вспоминал избушку Ульвелькота, комнатку, оклеенную газетой «Советская Чукотка», полную тепла, запахов горячей пищи, круто заваренного чая и подтаявшего хлеба…

Заря уже занимала полнеба. Сегодня, согласно календарю, после полярной ночи впервые должно взойти солнце. Погода ясная, значит, есть возможность увидеть восход. Ыттувги, по всему видать, хочет приурочить привал к этому моменту.

За мысом, когда передняя нарта повернула на северо-запад, Ыттувги притормозил, и собаки послушно улеглись на снег, спрятав головы между лапами и животом.

Зашумел примус. Медный чайник, набитый льдом, покрылся сверху белой изморозью. Спартак Кантухман принялся рубить топором хлеб. Белая буханка превратилась в кучу тонко нарезанных кусков.

Нарты опрокинули, и каюры принялись войдать полозья. Павлов вытащил из-за пазухи плоскую бутылку с водой, смочил кусок медвежьей шкуры и быстро провел по полозу, стараясь, чтобы ледяная пленка была ровной и гладкой.

Кантухман, исполняющий обязанности кока экспедиции, разлил чай и выдал каждому по два ломтя мороженого хлеба, проложенных крошевом застывшего сливочного масла.