Я не спою — мне сегодня не хочется.
И не надеюсь, что я переспорю их, —
Могу подарить лишь учебник истории.
[1978)
На уровне фантастики и бреда…
На уровне фантастики и бреда,
Чуднее старой сказки для детей,
Красивая восточная легенда
Про озеро на сопке и про омут в сто локтей.
И кто нырнёт в холодный этот омут,
Насобирает ракушек, приклеенных ко дну, —
Того болезнь да заговор не тронут,
А кто потонет — обретёт покой и тишину.
Эх, сапоги-то стоптаны! Походкой косолапою
Протопаю по тропочке до каменных гольцов,
Со дна кружки блестящие я соскоблю, сцарапаю
Тебе на серьги, милая, а хошь и на кольцо.
Я от земного низкого поклона
Не откажусь, хотя спины не гнул.
Родился я в рубашке из нейлона —
На шёлковую тоненькую, жаль, не потянул.
Спасибо и за ту на добром слове.
Ноту, не берегу её, не прячу в тайниках.
Её легко отстирывать от крови.
Не рвётся — хоть от ворота рвани её — никак.
Я на гольцы вскарабкаюсь, на сопку тихой сапою,
Всмотрюсь во дно озёрное при отблеске зарниц,
Мерцающие ракушки я подкрадусь и сцапаю
Тебе на ожерелие, какое у цариц.
Пылю по суху, топаю по жиже
И иногда спускаюсь по ножу.
Мне говорят, что я качусь всё ниже,
А я и по низам высокий уровень держу.
Жизнь впереди — один отрезок прожит.
Я вхож куда угодно — в терема и в закрома.
Рождён в рубашке — Бог тебе поможет,
Хоть наш, хоть удэгейский — старый Сангия-мама!
Дела мои любезные, я вас накрою шляпою,
Я доберусь, долезу до заоблачных границ.
Не взять волшебных ракушек — звезду с небес сцарапаю
Алмазную да крупную, какие у цариц.
Нанёс бы звёзд я в золочёном блюде,
Чтобы при них вам век прокоротать,
Да вот беда, — ответственные люди
Сказали: — Звёзды с неба не хватать!
Ныряльщики за ракушками — тонут,
Но кто в рубахе — что тому тюрьма или сума?
Бросаюсь головою в синий омут —
Бери меня к себе, не мешкай, Сангия-мама!
Но до того, душа моя, — по странам по муравиям
Прокатимся, и боги подождут, повременят.
В морскую гальку сизую, в дорожки с белым гравием
Вобьём монету звонкую, затопчем — и назад.
А помнишь ли, голубушка, в денёчки наши летние
Бросал я в море денежку — просила ты сама.
И, может быть, и в озеро те ракушки заветные
Забросил я для верности — не Сангия-мама.
ОХОТА С ВЕРТОЛЁТОВ
(Конец охоты на волков)
Словно бритва, рассвет полоснул по глазам,
Отворились курки, как волшебный Сезам,
Появились стрелки, на помине легки, —
И взлетели стрекозы с протухшей реки,
И потеха пошла в две руки, в две руки.
Мы легли на живот и убрали клыки.
Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки,
Чуял волчие ямы подушками лап,
Тот, кого даже пуля догнать не могла б, —
Тоже в страхе взопрел — и прилёг, и ослаб.
Чтобы жизнь улыбалась волкам — не слыхал.
Зря мы любим её, однолюбы.
Вот у смерти — красивый широкий оскал
И здоровые, крепкие зубы.
Улыбнёмся же волчьей ухмылкой врагу,
Псам ещё не намылены холки.
Но на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!
Мы ползли, по-собачьи хвосты подобрав,
К небесам удивлённые морды задрав:
Либо с неба возмездье на нас пролилось,
Либо света конец — и в мозгах перекос…
Только били нас в рост из железных стрекоз.
Кровью вымокли мы под свинцовым дождём —
И смирились, решив: всё равно не уйдём!
Животами горячими плавили снег.
Эту бойню затеял не Бог — Человек!
Улетающим — влёт, убегающим — в бег.
Свора псов, ты со стаей моей не вяжись —
В равной сваре — за нами удача.
Волки мы! Хороша наша волчая жизнь.
Вы собаки, и смерть вам — собачья.
Улыбнёмся же волчьей ухмылкой врагу,
Чтобы в корне пресечь кривотолки.
Но на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!
К лесу — там хоть немногих из вас сберегу!
К лесу, волки, — труднее убить на бегу!
Уносите же ноги, спасайте щенков!
Я мечусь на глазах полупьяных стрелков
И скликаю заблудшие души волков.
Те, кто жив, — затаились на том берегу.
Что могу я один? Ничего не могу!
Отказали глаза, притупилось чутьё…
Где вы, волки, былое лесное зверьё,
Где же ты, желтоглазое племя моё?!
Я живу, но теперь окружают меня
Звери, волчьих но знавшие кличей.
Это псы — отдалённая наша родня,
Мы их раньше считали добычей.
Улыбаюсь я волчьей ухмылкой врагу,
Обнажаю гнилые осколки.
А на татуированном кровью снегу —
Тает роспись: мы больше не волки!
РАЙСКИЕ ЯБЛОКИ
Я умру, говорят, —
мы когда-то всегда умираем.
Съезжу иа дармовых,
если в спину сподобят ножом, —
Убиенных щадят,
отпевают и балуют раем.
Не скажу про живых,
а покойников мы бережём.
В грязь ударю лицом,
завалюсь покрасивее набок,
И ударит душа
на ворованных клячах в галоп.
Вот и дело с концом, —
в райских кущах покушаю яблок.
Подойду не спеша —
вдруг апостол вернёт, остолоп.
Чур меня самого!
Наважденье, знакомое что-то, —
Неродящий пустырь
и сплошное ничто — беспредел,
И среди ничего
возвышались литые ворота,
И этап-богатырь —
тысяч пять — на коленках сидел.
Как ржанёт коренник, —
я смирил его ласковым словом,
Да репей из мочал
еле выдрал и гриву заплёл.
Пётр-апостол — старик,
что-то долго возился с засовом,
И кряхтел, и ворчал,
и не смог отворить — и ушёл.
Тот огромный этап
не издал ни единого стона,
Лишь на корточки вдруг
с онемевших колен пересел.
Вон следы пёсьих лап.
Да не рай это вовсе, а зона!
Всё вернулось на круг,
и Распятый над кругом висел.
Мы с конями глядим:
вот уж истинно зона всем зонам!
Хлебный дух из ворот —
так надёжней, чем руки вязать.
Я пока невредим,
но и я нахлебался озоном,
Лепоты полон рот,
и ругательства трудно сказать.
Засучив рукава,
пролетели две тени в зелёном.
С криком: «В рельсу стучи!» —
пропорхнули на крыльях бичи.
Там малина, братва, —
нас встречают малиновым звоном!
Нет, звенели ключи —
это к нам подбирали ключи.
Я подох на задах,
на руках на старушечьих, дряблых,