Не к Мадонне прижат

Божий сын, а к стене, как холоп.

В дивных райских садах

просто прорва мороженых яблок,

Но сады сторожат

и стреляют без промаха в лоб.

Херувимы кружат,

ангел окает с вышки — занятно!

Да не взыщет Христос, —

рву плоды ледяные с дерев.

Как я выстрелу рад —

ускакал я на землю обратно,

Вот и яблок принёс,

их за пазухой телом согрев.

Я вторично умру,

если надо — мы вновь умираем.

Удалось, бог ты мой,

я не сам — вы мне пулю в живот.

Так сложилось в миру —

всех застреленных балуют раем,

А оттуда землёй —

бережёного бог бережёт,

В грязь ударю лицом,

завалюсь после выстрела набок.

Кони хочут овсу,

но пора закусить удила,

Вдоль обрыва, с кнутом,

по-над пропастью, пазуху яблок

Я тебе принесу —

ты меня и из рая ждала.

1977–1978

Упрямо я стремлюсь ко дну…

Упрямо я стремлюсь ко дну,

Дыханье рвётся, давит уши.

Зачем иду на глубину?

Чем плохо было мне на суше?

Там, на земле, — и стол и дом.

Там я и пел, и надрывался.

Я плавал всё же — хоть с трудом,

Но на поверхности держался.

Линяют страсти под луной

В обыденной воздушной жиже,

А я вплываю в мир иной, —

Тем невозвратнее, чем ниже.

Дышу я непривычно — ртом.

Среда бурлит — плевать на среду!

Я погружаюсь, и притом

Быстрее — в пику Архимеду.

Я потерял ориентир,

Но вспомнил сказки, сны и мифы.

Я открываю новый мир,

Пройдя коралловые рифы.

Коралловые города…

В них многорыбно, но не шумно —

Нема подводная среда,

И многоцветна, и разумна.

Где ты, чудовищная мгла,

Которой матери стращают?

Светло, хотя ни факела,

Ни солнце мглу не освещают.

Всё гениальное и не-

допонятое — всплеск и шалость.

Спаслось и скрылось в глубине, —

Всё, что гналось и запрещалось.

Дай бог, я всё же дотону,

Не дам им долго залежаться.

И я вгребаюсь в глубину,

И всё труднее погружаться.

Под черепом — могильный звон,

Давленье мне хребет ломает,

Вода выталкивает вон

И глубина не принимает.

Я снял с острогой карабин.

Но камень взял — не обессудьте, —

Чтобы добраться до глубин,

До тех пластов — до самой сути.

Я бросил нож — не нужен он.

Там нет врагов, там все мы люди.

Там каждый, кто вооружён,

Нелеп и глуп, как вошь на блюло.

Сравнюсь с тобой, подводный гриб,

Забудем и чины, и ранги.

Мы снова превратились в рыб,

И наши жабры — акваланги.

Нептун — ныряльщик с бородой,

Ответь и облегчи мне душу:

Зачем простились мы с водой,

Предпочитая влаге сушу?

Меня сомненья — чёрт возьми! —

Давно буравами сверлили:

Зачем мы сделались людьми?

Зачем потом заговорили?

Зачем, живя на четырёх,

Мы встали, распрямивши спины?

Затем — и это видит Бог, —

Чтоб взять каменья и дубины.

Мы умудрились много знать,

Повсюду мест наделать лобных,

И предавать, и распинать,

И брать на крюк себе подобных!

И я намеренно тону,

Зову: — Спасите наши души!

И, если я не дотяну, —

Друзья мои, бегите с суши!

Назад — не к горю и беде.

Назад и вглубь, но не ко гробу.

Назад — к прибежищу, к воде.

Назад — в извечную утробу!

Похлопал по плечу трепанг,

Признав во мне свою породу.

И я выплёвываю шланг

И в лёгкие пускаю воду.

Сомкните стройные ряды,

Покрепче закупорьте уши.

Ушёл один — в том нет беды,

Но я приду по ваши души!

1979

 Пожары над страной всё выше, жарче, веселей…

Пожары над страной всё выше, жарче, веселей.

Их отблески плясали в два притопа, три прихлопа,

Но вот Судьба и Время пересели на коней,

А там в галоп, под пули в лоб,

И мир ударило в озноб

От этого галопа.

Шальные пули злы, слепы и бестолковы,

А мы летели вскачь, они за нами — влёт.

Расковывались кони и горячие подковы

Роняли в пыль на счастье тем, кто их потом найдёт.

Увёртливы поводья, словно угри,

И спутаны и волосы и мысли на бегу,

А ветер дул и расплетал нам кудри

И распрямлял извилины в мозгу.

Ни бегство от огня, ни страх погони — ни при чём,

А Время подскакало, и Фортуна улыбалась,

И сабли седоков скрестились с солнечным лучом,

Седок — поэт, а конь — Пегас.

Пожар померк, потом погас,

А скачка разгоралась.

Ещё не видел свет подобного аллюра —

Копыта били дробь, трезвонила капель,

Помешанная на крови слепая пуля-дура

Прозрела, поумнела вдруг и чаще била в цель.

И кто кого — азартней перепляса,

И кто скорее — в этой скачке опоздавших нет.

А ветер дул, с костей сдувая мясо

И радуя прохладою скелет.

Удача впереди и исцеление больным,

Впервые скачет Время напрямую — не по кругу.

Обещанное «Завтра» — будет горьким и хмельным.

Светло скакать — врага видать И друга тоже — благодать!

Судьба летит по лугу!

Доверчивую Смерть вкруг пальца обернули,

Замешкалась она, забыв махнуть косой.

Уже не догоняли нас и отставали пули,

Удастся ли умыться нам не кровью, а росой?

Пел ветер всё печальнее и глуше,

Навылет Время ранено, досталось и Судьбе.

Ветра и кони — и тела, и души

Убитых выносили на себе.

1978–1979

ПЕСНЯ О КОНЦЕ ВОЙНЫ

Сбивают из досок столы во дворе,

Пока не накрыли — стучат в домино.

Дни в мае длиннее ночей в декабре,

И тянется время, но всё решено.

Уже довоенные лампы горят вполнакала,

Из окон на пленных глазела Москва свысока,

А где-то солдатиков в сердце осколком толкало,

А где-то разведчикам надо добыть «языка».

Вот уже обновляют знамёна и строят в колонны.

И булыжник на площади чист, как паркет на полу.

А все же на Запад идут, и идут, и идут батальоны,

И над похоронкой заходятся бабы в тылу.

Не выпито всласть родниковой воды,

Не куплено впрок обручальных колец, —

Всё смыто потоком великой беды,

Которой приходит конец наконец.

Со стёкол содрали кресты из полосок бумаги,

И шторы — долой! Затемненье уже ни к чему.

А где-нибудь спирт раздают перед боем из фляги,

Он всё выгоняет: и холод, и страх, и чуму.