Лишь к вечеру вышли на твердую землю — из-за тонкого льда сделали изрядный крюк — и теперь круто повернули на восток, через замерзший залив на мыс Обсервации, который в ясную погоду каждый день Безруков видел в окошко своего склада.

Ближе к шахте снег заметно темнел. А возле огромного махового колеса лебедки он был сплошь покрыт угольной пылью и кусками породы.

Шахтеры радушно встретили путников и тут же повели их греться в небольшую конторку, где от железной печки, сделанной из бочки, полыхало нестерпимым жаром. Быстро разгрузили нарты, артельщик принял товар и стал раздавать нетерпеливым сахар, чай, табак.

Пока каюры пили чай, Безруков знакомился с небольшой лавкой, скорее кладовкой, где шахтеры брали нужные им товары.

Когда в комнатушке остались втроем, Безруков улыбнулся и тихо сказал:

— Вам привет от Каширина.

Один из шахтеров подал руку:

— Ну вот, наконец свиделись… Сергей Кошелев…

Второй тоже назвался. Это были именно те люди, которых знал Волтер.

— Ну, как вы тут? — спросил Безруков, всматриваясь в лицо Сергея Кошелева — крупное, скуластое, с въевшимися в крылья носа точечками угольной пыли.

— Мы ждали вас, — ответил Кошелев. — Группа у нас небольшая, но оружие есть всякое — дробовое, пулевое.

— Товарищи, без особого распоряжения из Ново-Мариинска — никаких выступлений, — предупредил Безруков. — Гибель безвинных товарищей — это жестокий урок. Надо строго соблюдать конспирацию.

На обратном пути в Ново-Мариинск Безруков ехал на нарте Куркутского. Он мысленно подсчитал соотношение сил. Если не принимать во внимание крохотного милицейского отряда Громова, то, в общем-то, на стороне колчаковцев остается немного. Даже торговцы и те начинают поговаривать, что при старом комитете было куда вольготнее: Громов установил непомерно высокий налог на торговцев и промышленников якобы для нужд уездного правления. Причем брал налог в твердой иностранной валюте. Многие подозревали, что эти деньги оседают отнюдь не в сейфе канцелярии, но помалкивали и скрепя сердце платили. Японский рыбопромышленник Сооне, который поначалу отказался платить налог, ссылаясь на свое иностранное подданство, был подвергнут превентивному аресту и после суток, проведенных в тюрьме, согласился, хотя и торговался, предлагая китайские юани и японские иены.

Пересекали лиман в глубине, в верхней его части, где лед был надежен. Собаки бежали дружно. Глядя на них, на их быстрый бег, Безруков улыбнулся: думал ли он когда-нибудь, что ему доведется ехать на собачьей упряжке? Революция распространяется по всему миру, как ураган. И если не Безруков, то кто-то из товарищей, может, уже совсем скоро будет ехать не на собаках, а на слонах в жаркой Индии… Да, там будет полегче. Все-таки тропическая растительность и всякие там кокосы и манго. Может, попроситься туда, когда здесь, на Чукотке, все будет налажено?

Безруков думал об этом с улыбкой, понимая, что уж в Индии-то найдутся свои силы, чтобы пойти по дороге свободы.

Безруков облизал усы: на них быстро нарастал лед и неприятно натягивал верхнюю губу… Да, там, в Индии, такого не будет. Интересно, каково на слоне ездить? На узкой нарте сидеть несподручно, да еще при долгой дороге. А вот на широкой слоновьей спине… Видел Безруков это чудное животное в петроградском зоопарке. Однако спина у слона, должно быть, теплая, как печка. Сидишь, едешь, словно сказочный Емеля на русской печке: сверху солнышко греет, а под тобой слон. У такой громадины и температура должна быть соответствующая.

Чем больше Безруков думал об Индии, тем холоднее ему становилось, и когда заговорил, он едва разжал стянутые стужей губы:

— Слушай, Куркутский, ты про Индию что-нибудь знаешь?

— А хто он? — живо отозвался каюр.

— Не человек, а страна такая.

— Китай, что ли? Али Япония?

— Индия. Какой Китай, какая Япония? На слонах там ездят.

— По скольку запрягают? — с интересом спросил Куркутский.

— Не запрягают, а верхом влезают на них, — ответил Безруков.

— У нас ламуты тоже верхом на оленях ездят, дикоплешие, — сообщил Куркутский, — оннак от этого у них ноги кривые становятся, свободно пролезть меж них можно.

Безруков понял, что ему не соблазнить жителя холодного края индийской жарой, и он умолк, с трудом сомкнув опухшие от мороза губы.

Вечная мерзлота… От кого же он это слышал? Да уж точнее и не скажешь. О чем Тымнэро думает? Что у него на душе? Как он воспринимает новую власть, власть, которая должна принести ему истинную человеческую жизнь? Кто-то сказал, что сами чукчи себя чукчами не называют, а как это…

— Куркутский, как чукчи сами себя называют?

— Грех сказать, — ответил Куркутский, — народ-то сам дикоплеший, а звание себе взяли — лыгъоравэтльан.

— Что это означает?

— Истинно, доподлинно люди, — ответил Куркутский, — а остальные, мольч, мусор человеческий, не настоящие. Добро бы истинно жили по-людски, а то ведь дикоплешие…

— Слушай, Куркутский, я тебя прошу, при мне это слово «дикоплеший» больше не употребляй. Нехорошо это. Чем ты лучше чукчи, если так относишься к ним?

— Так я к ним со всей душой и уважением! — даже как-то сердито ответил Куркутский. — Только вот что скажу, господин Безруков, больно несправедливо к ним относитесь вы, тангитаны. Народ доверчивый, как ребенок, каждый готов помочь, разделить последний кусок, так мало вам того деленого куска, вы еще у него из глотки последний вынимаете. Разве это справедливо?

Да, работы тут после взятия власти будет непочатый край. Школы открыть, обучение наладить… Люди способные к этому, вон Булат хвастался, что Милюнэ уже почти всю азбуку выучила. Врачей нет: больно много кашляющих, видно, чахотка тут свирепствует. Да и с жильем у них худо. Безруков вспомнил ярангу Тымнэро. У иной собаки конура получше, чем яранга.

Впереди показались прочертившие небо мачты анадырской радиостанции. А уже за ними — черные дымки из труб и желтые глазки окошек.

Подъехали к домику Булатова. Хваан встретил их на воле, пытливо взглянул в глаза товарищу.

Безруков с ободряющей улыбкой ответил на его спрашивающий взгляд:

— Рано еще нам в Индию собираться!

— А что такое — веют? — спросила Милюнэ.

Булатов задумался. Почему, действительно, веют? Веют зерно на току, вот это он доподлинно знал.

— Так надо, — твердо ответил Булатов. — Песня революционная, и каждое слово проверено и поставлено для дела.

Милюнэ понимающе кивнула.

Они вполголоса еще раз спели первый куплет:

— А что такое — роковой?

— Ну что ты все выспрашиваешь? — сердито ответил Булатов. — Ты должна понимать — песня-то революционная, а что в революционном движении главное? Что Безруков говорил — конспирация! Тайна. Чтобы враг заранее не распознал намерения пролетариата…

— А мне нравится это слово — «пролетариат», — тихо сказала Милюнэ.

Булатов вопросительно посмотрел на свою подругу.

— Я вот кем была? — продолжала Милюнэ. — Сначала Треневы просто кричали мне — эй! А сами друг другу говорили — господин, госпожа, а то и мадам… А мне — эй! Даже когда дали тангитанское имя Маша, все равно чаще кричали — эй! Будто собаку окликали… А это хорошо — пролетарий. Пролетарий Милюнэ. Знаешь, когда захочешь меня нежно-нежно назвать, говори мне — пролетарий. Так тихо, нежно произнеси — пролетарий Маша… Хорошо?

Булатов почесал голову. Милюнэ частенько озадачивала его неожиданными суждениями. Способная она, уже бойко складывала слоги и читала по складам.

— Есть такой лозунг, — сказал Булатов, поглаживая плечо Милюнэ, — его выдвинул вождь рабочего класса Карл Маркс: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»