За стеной голоса становились громче.

Учватов вышел из кабинета. Струков выглянул в коридор и крикнул склонившейся у печи Милюнэ:

— Никого не пускать!

Телеграмма была странная. В первой ее части выражалось недовольство по поводу расстрела двух шахтеров. «Беспочвенные репрессии могут только ожесточить восстановить против власти население присутствие мирового судьи Суздалева должно использоваться полной мере создания впечатления законности… агентурным сведениям известный большевистский агитатор Михаил Сергеевич Мандриков возможно находится Чукотке. Управляющий Камчатской областью Червлянский».

— Лично я убежден, что Мандрикова в Ново-Мариинске нет! — сказал Струков. — Ну, посудите — я тут перебрал всех от кладбища до радиостанции — никто не подходит…

— А этот парень, который сожительствует с туземкой?

— Смоленский он, мой земляк, — ответил Струков. — Пытал я его уже насчет этого. Я же сам смоленский…

— А моряк этот? Паять-чинить?

— Норвежец чистой воды, — ответил Струков.

— Может, он затесался в твою милицейскую команду? — Громов пытливо посмотрел в глаза.

— Мандриков-то? Да вы что, ваше благородие?! Я сам подбирал свою команду…

Громов выпил и вдруг сказал:

— А может, ты сам большевик? А?

Струков закашлялся:

— Не обижайте меня, ваше благородие…

— Ладно, — мирно произнес Громов. — Знаешь, чует мое сердце, что он и впрямь где-то среди нас сидит. Но кто? — Громов стукнул кулаком по столу, звякнув стаканом о бутылку. — Ты присмотрись к здешним чуванцам и тем, кто называет себя русскими… Куркутским, Никитиным, Синицким… Подозрительный народец. С одного боку вроде и впрямь русские, но с другого — чистые дикари. Вот за ними надо доглядывать.

Прислушиваясь к разговору в кабинете, Милюнэ старалась меньше звякать ведром и совком.

Выйдя в коридор, Струков увидел склоненную у печки фигуру Милюнэ. Она усердно шевелила кочергой в бушующем пламени. Какой-то червячок шевельнулся в груди у Струкова, но, вспомнив черные, словно литые кулаки Булатова, он прошел мимо.

Для начала он решил зайти к Анемподисту Парфентьеву, благообразному человеку, которого часто видел в церкви. Он пособлял отцу Михаилу во время службы, а раз после пурги даже забрался на колокольню поправить покосившийся от ветра крест.

Еще в сенях Струков услышал пение:

— Есть кто дома? — крикнул из сеней Струков, чтобы дать знать о своем приходе.

— Есть, почему нет? — Дверь, обитая оленьими шкурами, отворилась, и сам хозяин выглянул. — Я тут дома, моя жинка дома, детишки… Куда нам ходить, дома сидим.

Струков вошел в маленькую комнатку. У окна стоял столик, а остальную часть комнаты занимали полати и большая печка.

— Гляди, Матрена, кто к нам в гости пришел! — засуетился Анемподист Парфентьев. — Проходите, ваше благородие, садитесь.

В комнате было душно и тепло.

Струков снял шапку и перекрестился на образа.

Его удивила лампадка, горящая довольно ярким пламенем без копоти.

— Где лампадное масло берете? — спросил он, кивнув на образ.

— У моря берем, у тюленя, — ответил, кланяясь в пояс, Анемподист. — Поставь-ка, Матрена, самовар, гостю с холоду чаю хочется.

— Стало быть, в лампаду тюлений жир заливаете? — продолжал пытать Струков.

— Он самый, — кивал Анемподист. — В нашей церкви только такое сало и горит.

Только теперь Струков догадался, отчего это в ново-мариинском храме воняло, как на китобойном судне.

Матрена, дородная, но шустрая баба, обмахнула тряпицей единственный гнутый венский стул и подала почетному гостю:

— Садитесь, пожалуйста.

Детишки мал мала меньше гнездились на полатях и оттуда испуганно смотрели на неожиданного гостя, вполголоса обсуждая его шинель, погоны и особенно длинную саблю, волочащуюся по полу и ставшую стоймя меж коленей, когда Струков уселся на стул. И еще на поясе у него в кожаном чехле висело маленькое ружьецо, из которого стреляют по людям…

Анемподист был страшно напуган приходом Струкова. Он ворошил мысли, стараясь дознаться, по какому такому случаю прибыл самый большой милицейский начальник.

Заварили чай и поставили перед Струковым лучшую чашку — из китайского фарфора.

— Где покупал? — спросил Струков, щелкнув ногтем по тонкой стенке чашки.

— В лавке у Сооне-сана, — быстро ответил Парфентьев. — Вам нравится?

Этот анадырец по-русски говорил лучше остальных и старался выражаться без употребления этих словечек: мольч, доспел, постеля…

— Дело у меня к тебе, — сказал Струков, оглядел еще раз комнату. — Секретное…

— Помилуйте! — всхлипнул Анемподист. — Ослобоните меня!

Струков в удивлении уставился на плачущего Парфентьева.

— Ты чего? Еще ничего не слышал, а уже сопли распустил, туземная твоя морда! Перестань!

Но тут, к замешательству Струкова, вдруг тихо завыли многочисленные ребятишки на полатях, мелко затряслась Матрена с горячим самоваром в руках.

— Отец родной! — размазывал по лицу слезы Анемподист. — Отпусти мою душу грешную на покаяние! Сил больше нет, да и детишек чем-то надо кормить… Ослобони, Христа ради!

— Тьфу ты! — свирепея, крикнул Струков. — Замолчишь ты?

Но плач становился все сильнее, и вдруг Струкову стало жутко. Нахлобучив шапку, он выскочил из дома Анемподиста Парфентьева, слыша за собой нарастающий вой.

— Говоришь, телеграмма? — спросил Безруков у Милюнэ.

Она кивнула и добавила:

— Они ее и читали и потом говорили.

— Вот бы ее взять… — сказал Хваан.

— Ни в коем случае! — торопливо и строго сказал Безруков. — Если бы ты была грамотная!

— А почему ее не научить? — сказал Хваан. — Девка она смышленая, да и учитель у нас есть. С дипломом.

— Кто? — с интересом спросил Безруков.

— Михаил Куркутский, — ответил Хваан.

— А верно! — обрадованно улыбнулся Безруков. — А я-то совсем запамятовал! Ну как, Маша, будешь грамоте учиться?

— А разве я смогу? — с сомнением спросила Милюнэ.

— А почему не сможешь? — удивился Безруков.

— Так ведь я старая…

Безруков расхохотался:

— Ну, насмешила! Старая!

— Говорят, этой премудрости надо с детства учиться, — объяснила Милюнэ.

— С детства, оно, конечно, лучше, — всерьез сказал Безруков. — Но и в твоем возрасте еще далеко не поздно. Вот только надо спросить, возьмется ли Куркутский.

— И еще мужа, — напомнил Хваан.

Он был прав. Когда Булатову сказали, что решено с помощью Куркутского учить Милюнэ грамоте, он категорически заявил:

— Я сам буду учить ее!

— Так ведь Куркутский — учитель, — заверял его Безруков. — У него диплом даже есть.

Милюнэ смотрела на мужа и понимала, почему он не хочет, чтобы кто-то другой учил ее. И тогда она сказала:

— Пусть сам Булат учит… Я буду стараться.

— Ну, смотри, Булат. — Безруков погрозил пальцем. — Задание серьезное, ответственное.

— Ну уж ладно, чего там, — буркнул Булатов, уводя жену домой.

На радиостанции он раздобыл чистый журнал, достал два карандаша и в один из вечеров приступил к обучению.

— Мы начнем с буквы «а», — важно и торжественно сказал он Милюнэ, принарядившейся по этому случаю в белое свадебное платье. — Вот гляди, как она пишется.

— Таких «а», — оживленно заметила Милюнэ, — у Теневиля много.

— Разве у него русская грамота? — с удивлением спросил Булатов, слышавший от жены об изобретателе письменности.

— Они у него в яранге валяются, — сказала Милюнэ.

— Эти буквы?

— Они самые! На стене висят. Деревянные.

— Зачем же они висят? — растерянно спросил Булатов.

— Он на них шкурки сушит, — объяснила Милюнэ. — Песцовые, заячьи, лисьи.

Булатов и Милюнэ сидели друг против друга, разделенные столом.

— Давай я лучше рядом с тобой сяду.