— И откуда ж ты взял столько бревен?

— Откуда берут хозяйственники, Николай Николаевич? Из своего загашника…

— Буду иметь в виду, — принял в расчет это признание Захаров. — Все твои отговорки с этого часа не принимаются.

— Николай Николаевич! — взывая к справедливости, взмахнул короткими руками Троицын. — У меня всё уже выскребли до дна! Честное слово!

— Ладно, ладно, — покровительственно ответил Захаров. — Когда тебя лучше заслушать на бюро? Сейчас или подождать?

— А мне все равно, Николай Николаевич… — равнодушно ответил Троицын.

— Это ж почему?

— Сейчас или погодя — все равно ругать будете! Должность такая…

— У меня хорошая, — иронично скривил губы Захаров. — А ты сегодня не греши, Троицын… Вон сколько у тебя помощников! — Взмахнув рукой, Захаров указал в сторону землянок и бараков, где работали воины.

Степанов стал сворачивать с тропки, уступая дорогу Захарову и Троицыну. Поравнявшись, поздоровался.

— А-а, Степанов!.. — приветствовал его Захаров и вдруг досадливо щелкнул пальцами: — Не догадался я о помощи военных сказать!.. Тогда, может, задержались бы…

На вопросительный взгляд Степанова ответил:

— Журналисты приезжали… Не остались. Подполковник и майор… — Захаров назвал фамилии двух известных писателей, корреспонденции и статьи которых часто появлялись в московских газетах и пользовались большой популярностью на фронте и в тылу. Газеты с их материалами передавали из рук в руки, читали вслух… — Не остались!.. — За сдержанностью в голосе Захарова все же слышались горечь и обида. — Не заинтересовали мы их!

— Николай Николаевич, — возразил Степанов, — это же фронтовые корреспонденты. Сами знаете, все они приписаны к определенной газете и должны освещать ход войны на определенном участке фронта.

— Понимать-то я понимаю… Но дело и в другом, Степанов. Еще и в другом…

Однако развивать эту мысль, чувствовал Степанов, Захарову почему-то не хотелось.

Степанов все же спросил:

— А в чем «другом», Николай Николаевич?

— Дотошный ты человек, Степанов! — Захаров не заметил, как перешел на «ты». — В чем другом? Допустим, остались бы. Хотя бы один. Ну и что? О чем писать? Землянки, жалкие бараки, бесценные для нас сейчас… Где героизм? Где пафос созидания? Энтузиазм, наконец? Где? А на фронте все просто и ясно. Подбили пять вражеских танков? Молодцы! Представить к награде! Освободили столько-то сел и деревень, взяли железнодорожный узел? Герои! Штурмом овладели городом? Герои! И ведь правда — герои! Но и у нас тоже герои! Только чем и как измерить их неброский героизм?

Степанов и сам думал неоднократно о мало кем замечаемой несправедливости. Но Захаров кроме чувства несправедливости испытывал еще и явное чувство обиды. Не за себя, конечно, а за тех, кто не щадил себя, возвращая землю к жизни. Не щадил так же, как на фронте.

— Да… — как бы подвел итог Захаров, — на описании сегодняшнего Дебрянска славы не заработаешь, орденов тем более. Как говорится, фактура не та. Верно, Троицын? — обратился он за поддержкой к человеку, который однажды, подавленный и разбитый, пришел к нему отпрашиваться на фронт и получил такую отповедь, что и сейчас помнил.

— Хм! — энергично воскликнул Троицын. — Да будь я на фронте даже каким ни на есть захудалым обозником, и то что-нибудь да заработал бы кроме замечаний и нареканий! Да бог с ними, с наградами!.. Лишь бы душа не ныла, как здесь… Нет, Николай, Николаевич, о нас с вами не вспомнят. Помяните мое слово…

Степанов все же возразил:

— Николай Николаевич, конечно, о Дебрянске писать трудней, чем о наступлении, но это вы зря так… о славе и об орденах…

— Не знаю, не знаю… Могли бы хоть заметочку написать о тружениках тыла, раз на очерк не тянем…

— А почему вы думаете, что не напишут?

— Как «почему»? Цифрами даже не вооружились… Материалом… О чем же писать? Что представляет из себя Дебрянск, увиденный с крыльца райкома? Или из машины? Не защищайте, Степанов, кого не следует защищать. Все проще, чем вы думаете… Ну, ладно… — закончил Захаров, — пойдем, Троицын, дальше осматривать величайшее строительство. А ругать тебя на бюро, конечно, будем… Готовься!

— Всегда готов!

Таня, чтобы не мешать разговору, который ее не касается, отошла в сторонку и теперь, когда начальство продолжило путь, вернулась на тропку.

— Начальники, оказывается, тоже люди… — улыбнулась она. — А все-таки обидно, что о нас не напишут…

…Как это и случалось частенько, Мамина у себя не было. Захаров еще не вернулся. Сторож без их «добро» лошадь не давал.

Степанов и Таня разыскали Мамина в военкомате… Снова явились к сторожу, взяли наконец лошадь… На это ушло полтора часа.

Но с чего начать? Сначала, видимо, нужно приготовить в сарайчике место для Марии Михайловны. Пока доехали, пока, выкраивая метры еще для одной койки, переставляли другие койки и стол, прошло еще добрых полтора часа. На завтрак Степанов давно уже опоздал. От станции до Бережка километров восемь. Туда-сюда — еще два часа. Когда управились, можно было наконец и пообедать, но ему вдруг захотелось проводить Таню на Бережок.

Девушка охотно, даже с радостью согласилась!

— Проводите…

— Вы работаете, Таня? — спросил Степанов.

— В больнице, санитаркой. На безрыбье и рак рыба, — оценила Таня себя в новой должности.

— А по вечерам что делаете?

— Иногда дежурю. А так что можно делать, Михаил Николаевич? Негде собраться, некуда пойти… Да никого и не осталось… Тоска страшная. Днем ничего: заботы. А вечером!..

Все отчетливей и отчетливей осознавал Степанов беды Дебрянска: порабощенность бесконечными заботами и мелочами, вынужденное одиночество людей. Стремясь прорвать этот круг отчужденности, знакомились в очереди за хлебом, на почте. Других мест общения не было.

Степанов простодушно предложил Тане приходить к нему — будут вместе гулять, разговаривать… Она охотно согласилась.

— Тишина у нас… А в Москве, наверное, народу-у!.. — мечтательно протянула Таня.

— Народу много, но и Москва сейчас не такая шумная и многолюдная, как раньше.

— Наверное, скучаете по столице?

— Знаете, Таня, как-то не было времени скучать. Конечно, вспоминаю, да еще как часто.

— А что вы меня на «вы» величаете?

— Ну хорошо, буду на «ты», если ты так хочешь.

— Театры, музеи… — продолжала Таня, как о чем-то совершенно недосягаемом. — В театр бы раз в жизни сходить…

— А ты разве не была ни разу?

— Приезжала как-то к нам оперетка и драматическая труппа, но вряд ли это настоящий театр… Скажите, Михаил Николаевич, теперь ведь не все будет так, как раньше?

— Ты о чем?

— Всякое слышишь… — уклончиво ответила Таня.

После выступления Захарова в райкоме партии стенды со свежими газетами регулярно вывешивались возле хлебного магазина и больницы, на почте, на рынке. Около них с утра и дотемна толпился народ. Гораздо яснее стала для людей обстановка на фронтах, международное положение, отношение союзников, жизнь в больших промышленных центрах Урала и Сибири, как писалось, «ковавших победу». Особенно ревностно следили за статьями, в которых описывалась жизнь в городах после освобождения. Немало было разбитых и сожженных, но, пожалуй, такого, как Дебрянск, если попытаться себе представить по газетным строкам, не было… Читаешь — и вдруг: трамвай… кино… радио… даже театры!..

Да, информации стало несравнимо больше, и все же «сам слышал от верного человека…» совсем еще не перевелось…

Большой охоты встречаться с Ниной Ободовой у Степанова не было. «Сначала мечутся между добром и злом, а потом переживают, втягивают в свои душевные муки других… Тут работай сорок восемь часов в сутки, и то не сделаешь десятой доли того, что нужно сделать сейчас, немедленно».

Но как только он увидел, вернее, угадал в густом сумраке худенькую фигурку ожидавшей его Нины, настроение сразу изменилось: «Что же теперь-то?.. Теперь помогать надо…»