Нина с готовностью протянула ему руку, уверенная, что он ответит ей тем же.
Степанов мысленно стал быстро перебирать места, где можно было поговорить спокойно. Но ни одно из них не могло их устроить: в райком Нина не пойдет, да там могут и помешать; в районо — Галкина; в «предбаннике» парикмахерской? Но парикмахерская закрыта. Оставалась почта, где он уже был с Верой. Степанов повел Нину на почту.
— Заходи… Посидим в тепле. — Он не стал подчеркивать, что заботится не о себе.
Дежурила уже знакомая Мише телеграфистка.
Степанов попросил Валю приютить их на часок. Валя окинула Ниву внимательным взглядом с ног до головы, помедлила и, едва заметно пожав плечами, сказала без большой охоты:
— Ну заходите…
Степанов прошел, но Нина так и застыла на пороге, словно остановленная этим взглядом. Однако прошло мгновение, Нина резко подняла голову и не без вызова вошла в помещение почты.
Степанов уже знал, где лампа, зажег ее и притворил дверь.
Нина села на скамью и вдруг вскочила:
— Слушай! А я ведь просто эгоистка!
— Что ты? — Степанов даже испугался.
— В какую я тебя историю втравила!
— О чем ты, Нина?
— Ты не понимаешь, но я-то должна была знать! — не прощала себе Нина какой-то промашки. — Найдутся такие, кто будет говорить, что новый учитель связался со шлюхой.
— Перестань! — тихо потребовал Степанов.
— Ой… Ничего ты не понимаешь!..
— Я говорю, перестань!
— Если не скажут, то все равно подумают…
— Мне еще считаться со сплетнями!.. Жить с оглядочкой на дураков и идиотов! Садись и, пожалуйста, успокойся… — Он подошел к Нине и, положив руки на ее плечи, усадил девушку на скамейку в углу.
— Ой, Миша…
Она сложила руки на груди, съежилась, прижав коленку к коленке. Озябшая, сидела так нахохлившись, пока не почувствовала, что согревается.
— Господи! — в упоении воскликнула Нина. — Комната! Тепло!
Она вдруг вскочила и прижалась к плохо покрашенной, изрядно испачканной печке, к которой уже прислонялся не один человек.
— Вот так и буду стоять! Есть же чудеса на свете…
— Холодно в сарае? — спросил Степанов.
— Придешь туда — жить не хочется… Протопят печурку — тепло, а через час — все выдуло…
— Кто хозяева?
— Добрый человек, тетя Маша… Когда-то ей мать в чем-то помогла, помнит…
— А где ты работаешь, Нина?
— На станции…
— Что же ты делаешь на станции?
— Как что? Составы разгружаю… Все, что присылают в Дебрянск, проходит и через меня. Я — важная птица.
Степанов вспомнил, как в день приезда был на станции и видел разгрузку платформы с бревнами. Женщины, девушки… Ни одного мужчины…
— Тяжелая работа. Надорваться можно…
— Можно, зато рабочая карточка. Это тебе не что-нибудь…
Степанов прошелся по комнате раз, другой… Потом остановился возле Нины, сурово посмотрел в ее глаза и не встретил ничего, кроме доверчивости…
Он боялся обидеть Нину проявлением жалости, боялся, что и участие может невзначай уколоть ее самолюбие.
По-своему истолковав, наступившую паузу, Нина спросила, ничуть не сомневаясь, что это так:
— Ты ждешь моего рассказа? Ничего радостного, Миша, ты не услышишь.
Степанов выпрямился, молча смотрел на девушку. «Что она ему скажет?» И сейчас, видя ее прижавшейся к печке — запрокинутая голова с выставленным маленьким подбородком, ноги в шелковых штопаных чулках, эти ясные глаза, которым нельзя не верить, — видя все это, Степанов подумал, что Гашкин не мог быть прав, отпустив по адресу Нины то короткое словечко. А может, он, Степанов, только утешает себя? Нет, нет…
— Расскажи, Нина…
— Ну что ж… Слушай, — начала она. — До войны мы жили хорошо, весело… Меня баловали все: единственная дочь… Когда пришли немцы, я растерялась… Все изменилось в мире и в городе, смерть витала в воздухе, а мне хотелось жить. Я немножко подросла, на меня стали посматривать мужчины, я, как бы это тебе сказать…
— Понимаю, — проговорил Степанов. — Читал в романах.
Нина посмотрела на него и как бы поблекла. После молчания, занятая мыслью — так ли он все понял? — все же продолжила:
— Да, ходила на вечеринки, танцевала, развлекалась… Иногда там бывали немцы… Вернешься домой — мать не спит. Смотрит в глаза, и я знала, о чем она думает. «Нет, мама, нет! Не бойся!..»
— Почему же она не задрала тебе юбку и не выдрала ремнем?
Нина не удивилась откровенному вопросу:
— Допустим, я сижу дома, никуда не хожу — ну и что? Наступит мой черед — и в Германию. Рабыней! Я эти объявления помню наизусть.
— Какие объявления?
— На стенах и заборах, в газете. Если перевру, то самую малость. Вот: «Все женщины тысяча девятьсот двадцать третьего года рождения, проживающие на территории Орла, Дебрянска, Бежицы, включая пригороды, или же временно проживающие на этой территории, обязаны, согласно расклеенным на улицах этих городов объявлениям, явиться в соответствующую Биржу (с большой буквы) Труда (с большой буквы). Лица, фамилии коих начинаются с буквы А до К, безработные — двадцать первого мая до двенадцати часов дня, работающие — пополудни. С буквы Л до Р — такого-то числа, с буквы С до Я — такого-то. При явке нужно иметь на руках явочную карточку Биржи Труда либо рабочий пропуск с места работы. Явке подлежат все женщины указанного года рождения, независимо от семейного положения и независимо от того, работают они или являются безработными. Неявившиеся будут наказаны. Командующие (с большой) Административными (с большой) Округами (с большой)». Думаю, что я ничего не переврала.
— И куда направляли? В Германию?
— В Германию, на работу здесь, на свои фермы и дачи — по-разному… А кто поприятнее и покрасивее, могли попасть и в публичный дом…
— Где?
— У нас, в Дебрянске…
Хотя Степанов не раз уже слышал о публичных домах, устраиваемых оккупантами, сообщение, что такой дом был в его родном Дебрянске, ошеломило. В Дебрянске!..
— На втором этаже, над «красным» магазином, он и был.
Никто за все время пребывания Степанова в Дебрянске и намека не обронил о существовании во время оккупации публичного дома, словно это было не бедой, а виной.
— Все это знали, — продолжала Нина. — Но все было гладко, мирно, размеренно, как в хорошей портновской мастерской. И девушки там часто менялись.
— Что же ты, знала их?
— Не стремилась. Маруся Цветкова рассказывала.
— Это из восьмого «Б»?
— Да.
— А ей откуда известно? — с сомнением спросил Степанов.
— Маруся «работала» там…
— Маруся?!
Нина не ответила, а Степанов поднялся. Он походил, снова сел.
— А вечеринки, выходит, спасали от мобилизации?
— Бывало и спасали…
— Так сказать, блат, что ли?..
— Вроде того… Я работала на квашном пункте, на складе и все тряслась: возьмут! А тут как раз новое объявление: «Все женщины тысяча девятьсот двадцать четвертого года рождения…» Что делать? Мне посоветовали не торопиться с явкой, сказаться больной… Сейчас, мол, у немцев другие заботы: наши наступают… К счастью, наши и пришли… Теперь ты знаешь все.
— Спасибо… Спасибо за доверие, — поблагодарил Степанов, догадываясь, что нигде и никому Нина не рассказывала этого. — А теперь скажи, кто тебе разрешил водку пить?
Нина поправила его:
— Водки здесь не найдешь, сивуха из мерзлой картошки…
— Кто сивуху разрешил пить?
— А я тайком от папы с мамой, дедушки и бабушки, — в тон Степанову ответила девушка. И добавила после молчания совсем просто и негромко: — Боюсь, что не выдержу…
— Я постараюсь найти тебе работу полегче. Хочешь? — спросил Степанов.
— Полегче работа — полегче и паек. Без добавки к нему не проживешь. Большой добавки!.. Вот, может, на строительство клуба перейду… Все-таки под крышей и за стенами…
Степанов был растерян.
Он с удовольствием отдавал бы Нине часть своего обильного для тех времен обеда из столовой актива, но разве девушка пойдет на это? Мог бы помочь деньгами, но что на них купишь? Хотя в деревне можно… Однако и денег она не возьмет. Вот попробуй помоги!