«Слушай, если меня перед Страшным судом допросят: «Назови поэта», я не вспомню ни тебя, ни сотого.
Лишь колодцекопателя Мадамара.
Там, в Эмбенской пустыне на дне черного колодце,— сырое пятно лица.
Я никогда не видел его близко, и потому смогу узнать в тысячной толпе.
Человеческое лицо — не глаза, не нос, оно не состоит из частностей.
Тебя я знаю по множеству встреч. Ночью — ты ночной, в полдень — полуденный. Ты еще не нашел своего единственного лица, одного на всего себя.
Я тогда наклонился над саксаульным срубом, и он посмотрел на меня со дна прохлады.
Его нельзя представить сидящим среди нас, идущим по оживленной улице. Он всегда таскает за собой свою яму.
Вспомни, был жаркий день. Мы пили шубат у богатыря Маке. В тени юрты дремали желтые верблюжата.
Я наклонился над срубом и заслонил звезды.
С тех пор осторожен в поступках.
С ним, наверное, скучно быть долго, но мне нужно знать, что на этой земле, кроме болтунов, клятвопреступников и подлецов, кроме великих и невеликих героев, есть и Мадамар».
Садык говорил, глядя вверх, спокойно и негромко, и ладони его, свисавшие с колен, стали еще длиннее и почти касались земли.
«Выродков тенгрианцы почитали вождями.
Человек глухой или лысый мог смело рассчитывать на лишний голос.
А если к тому же он был бельмастым, кривоногим и горбатым — ему было обеспечено место в кабинете святых.
Культ калек определил и землю для вечного жития — плоскую, лысую, с паршою высохших озер, зобами курганов.
Вера — это сознание. Люди и земля подражали калекам.
Сейчас в каждом трамвае найдется с десяток плешивых.
В скором времени выродком будет считаться абсолютно здоровый человек с сильным голосом и пышной шевелюрой». (Оживление в зале.)
Из стенограммы выступления Садыка на совещании работников автомобильного транспорта.
Несколько лет назад, двадцатилетним, я побывал в этих местах. Сохранился блокнот.
«Почва: пески и солончаки. Деревья наперечет. Около обвалившегося колодца нашли пенек — то ли пустынная ива, то ли карагач. Распространен саксаул. Пресмыкающиеся: змеи, черепахи, ящерицы (сосущие спящих коз. Портят сосцы). Насекомые: жуки-скарабеи. Скорпионов и фаланг — множество. Из пернатых видел коршуна, ястреба-мышатника, куропаток.
Залетает иногда, неведомо откуда, чайка…»
Местность эта лежала в какой-нибудь сотне километров от самого зеленого, самого тенистого горного города Алма-Аты. Разительный, обжигающий контраст и вызвал заметки начинающего землепроходца.
Прошлым летом мне снова пришлось проехать по этому району. Не скажу, что край уже закудрявился садами, но первое, что я увидел,— чайки над барханами. Их стало больше.
…Мурат-ага, как истый степняк, рад каждому новому собеседнику, кто согласен выслушать повести о его младшей дочери Медине, У него живое, часто вспыхивающее вдохновением лицо рассказчика и тяжелые, малоподвижные руки профессионального рабочего.
Обычная биография. Родился в пустыне Кызылкум. Мальчишкой пас овец. В семнадцать ушел добровольцем на фронт. Стал сапером. Помнит, какой была почва под Москвой, на Карпатах, в Румынии… За войну вынул несколько тысяч кубометров земли лопатой. «Сложить — хороший канал получился бы». Может быть, поэтому и выучился на экскаваторщика.
В его трудовой книжке значится канал Иртыш — Караганда. Есть Бухтарминское и Шардаринское водохранилища. А теперь вот — Капчагайское море.
Простая, современная биография сына пустыни.
Во время одной из последних встреч Мурат-ага сказал: «Понижаешь, одни объясняют мир, а мы его переделываем!»