Мы оба уже порядком захмелели. Чем больше он наливал, тем теплее становилась беседа, плавно переросшая в «Подмосковные вечера». Сраму моему не было конца, когда я споткнулся на третьем куплете, а немец уверенно вел дальше. И уж совершенно он сразил меня, когда своим скрипучим баритоном от первой до последней строчки исполнил «Все выше, и выше, и выше»…

— Мой отец был летчиком и учился перед войной у вас в Липецке, — сказал немец с гордостью.

«А мой был зенитчиком», — чуть было не выпалил я обрадованно, но старая привычка к партийной бдительности в тот миг спасла меня.

В дверь постучали. Хозяйка в ответ крикнула что-то по-немецки. Но стук повторился.

— На рассвете у нас обычно похмеляются только русские офицеры, — бросила немка и пошла открывать.

— Это неправда, — лукаво блеснув своими добрыми глазами, сказал ее супруг, — русские никогда не похмеляются, они просто продолжают праздник, на который не хватило сил вчера…

Через секунду перед моими очами предстал ухмыляющийся злодей капитан Прошкин.

— Тебя уже весь штаб… дивизии… ищет, — сказал он. При этом строгое начало этой фразы к концу наполнилось каким-то дивным теплом — глаза его впились в литровую бутылку водки…

— Это мой друг Прошя, — сказал гаштетчик, ставя на стол новый пузатый стакан. — Он ветеран, он очень выгодный кли-энт. Если бы не Прошя и его батальон, мой бизнес вылетел бы в трубу…

Жена гаштетчика бросила сушить мою рубашку феном и принесла огромную, как луна, тарелку с огурцами. Хозяин при этом пояснил, что уже давно каждую осень солит и маринует огурцы по русским рецептам.

С приездом Проши песенный репертуар был значительно расширен. Старые и молодые немцы валом повалили «на концерт», и вскоре все места в пивном заведении были заняты. Немец светился от восторга, как молодая женщина, которая испытывала проблемы с беременностью и теперь вот получила добрую весть. Пивной бизнес шел вперед широченными шагами.

У Проши был хорошо поставленный голос, но он упорно пел почему-то «Из-за острова на стержень». Вскоре появился откуда-то старый скрипач, который с гордостью сообщил нам, что воевал на безвестном Волховском фронте и отсидел восемь лет в русском лагере для немецких военнопленных…

В густом сигаретном дыму, в веселом гомоне немецкой и русской речи, время от времени заглушаемом дружным пением русских и немецких песен, в бесконечных «прозит» и «цум-воль», чередующихся с перезвонами рюмок и взаимных признаниях в любви, произрастало что-то такое, что трудно было объяснить. Оно было гораздо выше всех предубеждений и делений собравшихся вместе людей на «хозяев» и «оккупантов»…

На другой день Проша провожал меня в штаб Группы, куда я обязан был привезти отчет о расследовании жалобы бургомистра Главнокомандующему ГСВГ на то, что советские офицеры истребляют живность в уникальном заповеднике. Жалоба была признана, конечно, необоснованной… Мне долгое время казалось, что от моей формы разит кабанятиной.

В Вюнсдорфском Доме офицеров политработник полковник Беляев читал лекцию о нравственном облике советского воина и яростно призывал слушателей освобождаться от низменного стремления к накопительству. А в это время на Брестской таможне его жену арестовывали за то, что она пыталась тайком провезти в Германию контрабандное золото, спрятанное в пудренице. Когда информация об этом приползла в штаб Группы, Беляев доказывал сослуживцам, что она «не соответствует действительности»…

Все лучшее, что могла дать страна, направлялось прееде всего в Группу советских войск в Германии: кадры, техника, оружие, боеприпасы, продукты, вещевое имущество, стройматериалы. То было последнее, что, наверное, на закате советской власти можно было еще назвать Армией.

Сейчас я уже словно об инопланетной, фантастической жизни вспоминаю то время, когда срыв любого занятия по боевой подготовке воспринимался в войсках как государственное ЧП. Потому большинство дивизий и полков отвечали своему предназначению — будь они общевойсковыми, танковыми или авиационными.

Тогда налет боевых пилотов-истребителей подбирался к200 часам в год и они могли вытворять в небе такое, что даже у американских или французских асов пропадал аппетит от одной только мысли о возможности повстречаться с русскими в воздухе. В те времена наши летчики почти через день врывались в небо. Скажи им, что через три года годовой налет многих из них будет 10–15 (а то и 5) часов, — подумали бы, что сумасшедший…

В первые десятилетия существования нашей Группы войск командиров специально «мариновали» в должностях — это повышало служебное рвение на передовом рубеже и давало возможность держать на нем самые опытные кадры. Офицеры служили в одной должности по пять и более лет. Будущий министр обороны России лейтенант Игорь Родионов отбарабанил в Германии взводным почти 7 лет. И когда его двинули на роту — по полку поползли слухи, что у Родионова «лапа» в Москве…

В Германии стояла седьмая часть армии, в сознании которой вплоть до начала перестройки не было понятия финансового дефицита на военные нужды. Но первостатейное обеспечение Группы несло в себе и разрушительную силу. Оно развращало многих командиров. Люди теряли хозяйское чутье. Я был поражен однажды, когда, собирая грибы в лесу под Потсдамом, обнаружил свалку из десятка нераспечатанных армейских двухсоткилограммовых бочек, набитых свежайшим маргарином.

Но там мне предстояло еще немало послужить, чтобы увидеть во всей красе жуткие формы морального разложения многих людей в погонах и без, для которых годы службы в ГСВГ превращались в неукротимую, ненасытную, нередко выходящую из рамок человеческого, жажду наживы. И в этом отношении ГСВГ была самым лучшим университетом не только боевой подготовки, но и по развитию мощнейших воровских инстинктов. Часто на продажу немцам пускалось все, что можно было продать: бензин, оружие, техника и даже секретные документы. Командир полка и секретарь комитета комсомола той же части вместе с женами бежали в Западную Германию, прихватив с собой секретный снаряд. Бежал туда и корреспондент одного нашего военного журнала. Трудно объяснить, чем были вызваны их намерения. Спецслужбы ГДР, имевшие свои источники по ту сторону границы, докладывали нашему командованию, что беглецы мотивируют свои поступки желанием жить в более устроенной стране…

А когда уже стало ясно, что советским войскам придется из Германии все-таки уходить, наш воровской «университет» ЗГВ заработал с удесятеренной энергией. Наверное, нет в мире таких форм мошенничества, грязного бизнеса, преступной коммерции, криминальных контрактов, спекуляций, просто мошенничества и воровства, которые бы не были испытаны за годы вывода войск Группы в Россию.

Генерал Василий Глущец, бывший заместителем начальника политуправления ГСВГ и одновременно — председателем комитета народного контроля Группы, рассказывал мне о диком случае: в свое время войсковая контрразведка в одной из наших частей, дислоцировавшихся в Германии, разоблачила командиров, которые «сдавали в аренду» группу солдат директору немецкого сахарного завода. Солдаты жили в сыром и полутемном подвале. Чтобы они не сбежали, их облачили в робы немецких арестантов.

«Мама, немцы люди добрые, не то что наши скоты, — писал Один солдат в письме на волю. — Женщины носят нам еду, а недавно принесли приемник. С музыкой в подвале стало веселее…»

Солдаты трудились на самых тяжелых работах. За них немцы очень хорошо платили…

Многие десятки грозных президентских, правительственных, минобороновских и генштабовских комиссий, следователей Генеральной и Главной военной прокуратуры приезжали в Германию, чтобы размотать сотни криминальных дел. Но до конца разматывали очень мало. Комиссии и следователи или покупались на корню местным начальством, или копали слишком глубоко, часто идя по следам, которые вели в высокие московские кабинеты. И тогда их отстраняли отдел…

Райская служба в Германии была плоха лишь тем, что однажды ей приходил конец. Но каждый уважающий себя офицер или прапорщик стремился не отдавать себя в руки слепой судьбы и использовал все доступные ему способы, чтобы получить назначение в заранее намеченный гарнизон. А поскольку исполнение его желаний в немалой степени зависело от положения дел во вверенном подразделении, оценку которому два раза в год давали московские инспектора, то для их приема принято было не жалеть ничего, кроме жен и детей.