Работать женам офицеров и прапорщиков у немцев категорически запрещалось. Но не было такого гарнизона в ГСВГ, когда бы в зрелую ягодную пору дети военнослужащих не играли во дворах, до ушей «окровавленные» немецкой клубникой, к каждой ягоде которой прикоснулись материнские руки…

Отцы в это время учились надежно защищать социалистические завоевания. В Германии стыдно было служить плохо. Там весь уклад жизни офицера и его семьи был устроен так, что человек мог целиком концентрироваться на работе, не отвлекаясь на проблемы, которые у него на родине день и ночь сверлили мозги… Все это заставляло задумываться над тем, почему у нас дома нет такого же сытого социализма… А капитализм по другую сторону берлинской стены был еще сытнее и богаче.

Советский офицер или служащий СА, попав в ГДР, «привозил» с собой туда глубоко укоренившиеся в его душе привычки. В том числе и неистребимый рефлекс на то, чтобы при любой возможности поживиться за чужой счет. А поскольку Родина щедро отваливала все, что могла, для своих бойцов, несущих службу на передовых рубежах социализма, лицом к лицу с военным монстром империализма, то поживиться было на чем. Даже иной генерал не гнушался привозить из инспекторской поездки в подчиненную часть ящик тушенки, банку селедки или коробок концентрированного кисельного порошка.

…Хорошо нагруженного майора из штаба Группы офицеры дивизии посадили в пассажирский поезд в Лейпциге. В купе больше никого не было, майор поставил тяжело груженный портфель, больше похожий на чемодан, на верхнюю полку и забылся в хмельном сне.

Немецкого контролера охватил ужас, когда он, проходя по вагону, вдруг увидел, советского офицера, лицо которого было густо покрыто кровью. Срочно вызванный на очередной станции полицейский обнаружил, что майор весь в коровьей крови — огромный кусок замороженной говядины, находившийся в портфеле, в теплом вагоне быстро оттаял…

Я видел побледневшего немецкого «фишинспектора», который потерял дар речи при виде того, как наш прапорщик убил электрошоком сотню рыбин, хотя для ухи высокому московскому начальнику хватило бы и десятка…

Я часто видел, как наши военные охотники сверх всякой нормы истребляли животных в германских лесах. Браконьерство, жаеда наживы были неотъемлемой частью всего полувекового пребывания наших войск в Германии. Я был типичным советским офицером. И потому имелся грех и на моей душе…

КАБАН

…В заповедных лесах под Ростоком теплой августовской ночью командир батальона химзащиты капитан Прошкин пригласил меня поохотиться. Мы сняли с его «козла» верхние части дверей, взяли ружья и двинулись в лес, обшаривая пространство мощным лучом вращающейся фары.

По просекам были проложены бетонные дороги, машина двигалась без проблем. Так мы и ездили в поисках добычи до тех пор, пока свет фары не вырезал в темноте очертания огромного выводка кабанов, с неспешной солидностью хозяев переходившего дорогу во главе с самцом и самкой таких размеров, каких я отродясь не видывал.

Солдат-водитель держал выводок в луче ослепительного света, а капитан, встав на колено у машины, старательно целился из своего «бура», который он тайком вывез из Афганистана. Бабахнул оглушительный выстрел. Звери рванули в чащу, а на бетонной дороге осталось лежать гигантское, жалобно и громко орущее чудовище, из головы которого мощно фонтанировала кровь. Вторым выстрелом капитан добил кабана.

Водитель подогнал машину и стал споро расчехлять брезент на задней стенке, когда где-то вдали брызнула в небо красная ракета и раздался пронзительный вой сирены.

— Полиция! — сказал Прошкин, — грузим трофей и сматываемся!

Даже втроем мы еле-еле погрузили кабана в кузов, с головы до ног вымазавшись в его крови.

Вой сирены приближался, красные ракеты взлетали в небо все чаще.

Наш «козел» бешено рванул с места в тот момент, когда на дальнем конце просеки обозначились два ярких желтых глаза полицейской машины. По громкоговорителю немцы на неплохом русском языке требовали остановиться и предупреждали, что будут стрелять…

Мы удирали.

В то время Главнокомандующий Группой советских войск в Германии генерал армии Михаил Зайцев за двадцать четыре часа вышвыривал в Союз всех подчиненных, кого немцы ловили на браконьерстве. А поскольку еще очень хотелось послужить в ГСВГ, то надо было тотчас уносить ноги от преследователей.

— Километра через полтора будет поворот, — сказал мне Прошкин, — как только притормозим, — выпрыгнешь из машины и смывайся поглубже в лес. Утром тебя подберем!

Так и было сделано.

Машина рванула дальше, а я что было сил устремился в лес, пока не почувствовал, как хлюпает под ногами вязкая грязь. Попетляв как заяц меж деревьев, я убедился, что попал на болото. А позади уже раздавался лай полицейской собаки, звучали разъяренные человеческие голоса и мигали среди сосновых стволов лучи фонарей.

Я зашел в воду и брел по ней до тех пор, пока она не стала доставать мне до подбородка. Там среди высокой травы затаился. Под моей фуражкой на голове лежали удостоверение личности советского офицера, билет члена КПСС и командировочное предписание.

Собаки уже лаяли совсем рядом. Я даже слышал, как чавкает тягучая грязь под их лапами и хлюпает вода. Полицейские в болото заходить не решались. Они шарили светом своих фонариков по темноте и призывали собак искать. Я замер. Огромный немецкий комар сел на самый краешек носа, деловито его прокусил и стал сосать из меня кровь. Я пытался согнать его бешеным шевелением ноздрей и губ, но он, германская паскуда, продолжал пить драгоценную коммунистическую кровь.

Собака уже рычала совсем рядом. Но глубина воды была для нее все же большой и она подплыть ко мне не решалась. Яростно полаяв на меня с кочки, она убежала восвояси. Немцы что-то кричали в лесу. Затем я отчетливо услышал, как в лесной тиши звонко передергивается затвор автомата…

Не очень уютно было при мысли, что вместо шашлыка из немецкой кабанятины сейчас достанется пуля. «Какая глупая смерть», — едва успел подумать я, когда полицейский ударил очередью. Но, слава Богу, — гораздо выше моей головы. Позабавившись, немцы уехали. Остерегаясь засады, я просидел в болотной воде еще часа полтора, а затем с лисьей осторожностью стал выбираться из своего укрытия, вслушиваясь в тишину после каждого шага.

К рассвету выбрел на знакомую бетонную дорогу и, дрожа от холода, двинулся на шум паровоза, проклиная ту минуту, когда черт дернул меня согласиться на ночную охоту.

К рассвету я вышел к спящему немецкому городку и увидел лишь светящиеся окна гаштета. Подойдя к нему, постучал в дверь. Открыл хозяин, толстенный и бородатый немец, чем-то напомнивший мне нашего знаменитого штангиста Жаботинского. Мой вид наполнил его глаза страхом. Я сказал ему, что заблудился в лесу в поисках пропавшего солдата. Немец пригласил меня войти и на хорошем русском языке сказал вусмерть перепуганной жене, чтобы она выстирала и высушила мне одежду.

Я разделся, сполоснулся в душе, не расставаясь с фуражкой, в которой были спрятаны документы.

Немка, выделившая мне махровый халат, уже успела простирнуть форму и сушила ее горячей струей из фена, с недоверчивой улыбкой поглядывая на меня. Хозяин поставил на стол огромную тарелку со свиной ножкой, бутылку водки, большой пузатый стакан и малюпусенькую рюмочку. В нее он налил себе, мне — в стакан. Мы выпили за знакомство.

Пошел разговор.

Хозяин гаштета признался, что в этом доме он торгует пивом уже почти сорок лет и не было вечера, чтобы сюда не приходили советские офицеры.

— Бывает, что приезжают прямо на танке, — вдруг вставила на таком же приличном русском его осмелевшая жена. — А лет десять назад в наш дом даже попал русский снаряд… Полигон близко…

Она так и сказала — «русский снаряд»…

Немец настороженно посмотрел на меня, а потом недовольно — на жену. Я сделал вид, что не обратил внимания на ее слова. Он налил мне еще, принес новую закуску и приказал жене вывесить табличку, что заведение временно закрыто.