— Через десять минут ходу в штабе командира группы* Спокойной ночи на свежем воздухе.

И погасил свет.

Командир группы майор Виктор Овсянников уныло натянул форму, откусил для глушения запаха кусок «Красной звезды» и побрел на казнь.

— Из-за твоего бездарного гранатометания Овес пролетит над Москвой, как фанера над Парижем, — укорил меня капитан Петренко.

У Овсянникова болела жена, лечить ее могли только в Москве. Виктор мечтал распределиться в столицу. ЧП в его группе накануне выпуска могло поломать эти планы.

Он возвратился через час, молча разделся и лег, с головой накрывшись одеялом. Я попытался узнать, чем закончился разговор с Гореликовым. Он послал меня к черту…

Посланный на разведку в штаб учебного центра кагіитай Некрылов принес сенсационную весть: майор Овсянников всю вину взял на себя…

После этого я обгрыз все три оставшихся угла «Красной звезды», облил себя с ног до головы одеколоном и двинулся к генералу Гореликову. Я сказал ему правду…

— Все-таки я не зря столько возился с вами, — сказал Николай Егорович, — пусть уж лучше от вас воняет водкой, чем говном…

Я летел в общежитие на капитанских крыльях. Нет выше счастья для офицера, чем жить с незамаранной честью. Майор Овсянников остался в Москве…

ЛЕХА

Три года учебы в академии заканчиваются магическим словом «распределение».

Еще задолго до того, как писарь в отделе кадров выпишет новые дипломы выпускникам, во всю мощь включаются механизмы блата и протекционизма. Каждый выпускник спасается от дыры в одиночку и как только может: один строгает доски на Даче начальника факультета, другой достает запчасти для машины начальника курса, третий ежедневно позванивает какому-нибудь Ивану Ивановичу в Главное управление кадров МО или в Главный штаб Сухопутных войск, которого уже раз десять успел упоить.

Не суетятся только сынки и племянники партийных и государственных бугров да наших минобороновских и генштабов-ских шишек — они уже давно «приговорены» к Арбатскому военному округу и самое страшное, куда они могут попасть, — на Север. Москвы.

С видом обреченных ждали вердикта кадровиков только сыновья рабочих и крестьян. Одним из них был сын шофера и прачки из Брянска майор Леха Шишкин, лет семь отбарабанивший в одном из заполярных гарнизонов, где, как он говорил, «зимой на службу ползал вдоль проволоки». Лучшее, что светило сыну пролетариев Шишкину, — должность в забайкальской Борзе, на самой-самой китайской границе. Про этот гарнизон- ходила по войскам легендарная стихотворная поговорка: «Китаю триппером грозя, стоит красавица Борзя!»…

Разведка донесла: оттуда кадровикам надо было вытащить блатного сынка какого-то крупного бонзы из ЦК, заскочившего на три месяца в забайкальские степи сделать отметку в личном деле о службе в отдаленном районе и заодно поохотиться.

…В тот день Леха стоял помощником дежурного по академии, а в двери кабинета начальника отдела кадров сломался замок. Старушка уборщица позвала на помощь бравого майора, который не только как заправский медвежатник успел в мгновение ока открыть дверь и отладить замок, но и на высоком драматическом уровне поведать душевной старушенции о своем люмпенском происхождении и мрачных перспективах распределения.

Леха с завывом и придыханиями говорил о двух своих короедах, которых однажды чуть не съел белый медведь, о том, что они только в Москве узнали, что такое арбуз. А завершил свою исповедь страстным монологом о социальной несправедливости в кадровой политике, в результате чего от него уходит горячо любимая жена.

Чуть было не прослезившаяся старушка попросила Леху написать на листочке свою фамилию и пообещала замолвить словечко.

Через месяц майор Шишкин поездом «Москва — Берлин» уезжал в Группу советских войск в Германии, где мы с ним вскоре и встретились, воздавая хвалу кадровикам, не наплевавшим на социальную несправедливость в отношении тех, кто уже вдоволь наелся черного хлеба в северных, сибирско-забайкальских или дальневосточных дырах…

ГЕРМАНИЯ

Тот, кто получал назначение в Германию, считался большим везунчиком. Но подчас дорого стоило офицерам это счастье вырваться на несколько лет в райскую сытую жизнь из Союза, где приходилось постоянно считать рубли, где офицерские жены душились до полусмерти в очередях даже за бюстгальтерами и молоком для детей…

Кадровик Главного управления кадров Министерства обороны, которому я через давнего сослуживца в ГУКе дал взятку (заняв деньги у тестя и братьев), откровенно намекнул, что рассчитывает на меня и в дальнейшем и надеется, что я окажусь «благодарным офицером». Это было толстым намеком на желание получать немецкие презенты.

И если бы даже он не сделал мне этого намека, я бы все равно привозил ему подарки. Ибо, по совету отслуживших за границей офицеров, в «раю» нельзя было и на день забывать о том, что через пять лет придется возвращаться из Германии на грешную землю — в Союз и искать новое место под армейским солнцем. А хорошо «прикормленный» и благодарный кадровик может опять оказать в этом помощь…

На протяжении всех пяти лет службы в ГДР я ездил в отпуска через Москву и тащил своему патрону с Беговой немецкие «знаки внимания», стоимость которых постоянно повышалась: набор чешских хрустальных фужеров, диванные покрывала, сервиз «Мадонна», кожаное пальто, ковер…

Четырехкомнатная квартира полковника-кадровика на Фрунзенской набережной чем-то напоминала мне большой европейский магазин промышленных товаров, в котором были немецкое, чешское, венгерское и польское отделения. Такие же, как и я, «благодарные» офицеры ГСВГ, Южной, Северной и Центральной групп войск не забывали платить дань товарами той страны, в которой служили…

Офицер, впервые едущий служить за границу, очень похож на ребенка, который впервые попал в цирк: он воспринимает еще невиданное с первозданным детским интересом. Зарубежная командировка чем-то напоминает экскурсию, в ходе которой ты постоянно сравниваешь свою страну с той, на земле которой находишься.

Но когда мой поезд «Москва — Берлин» пересек белорусско-польскую границу в районе Бреста и покатил по чужой стране, никакой заграницы не почувствовалось. Уже давно скрылись из виду полосатые столбы государственной границы, а за ними так и продолжали тянуться хорошо знакомые советские пейзажи придорожного бардака — беспорядок на дровяных и угольных складах, разбитые дороги, убогие деревеньки с покосившимися столбами и заборами, облупленные стены станционных зданий…

Лишь одна деталь сразу ярко бросилась в глаза — там сплошь и рядом вонзаются в польское небо острые, как гигантские пики, крыши католических костелов…

Была осень, народ убирал картошку, и мне показалось, что вся Польша стоит на коленях посреди своих огородов и копошится в земле.

А по вагонам уже шныряли шустрые польские торговцы с плутоватыми глазами, предлагая кошельки с изображением подмигивающих японок, авторучки с порнокартинками, от которых у стандартного целомудренного совка захватывало дух и он невольно тянулся к карману за деньгами…

— Эти поляки-торгаши постоянно пасутся в Германии в наших гарнизонах, — сказал мне полковник, сосед по купе. — Таскают с собой баулы с дешевым ширпотребом и выменивают его у офицерских жен на «злато».

Второй мой попутчик — прапорщик яростно костерил таможенников, которые отобрали у него две бутылки «сверхнормативной» водки и разбили их прямо о рельсы… Зато его утешало другое: он в большом количестве вез в Германию другой товар — прапорщик безо всякого стеснения снимал с рук по дюжине часов, хвастаясь тем, что он ловко провел таможенников и пограничников.

От него я и услышал забавный рассказ о том, как жена офицера, ехавшая в Германию, хотела припрятать от таможенников пять килограммов кофе, а попутчик ее заложил (в те времена в очередной раз у Союза были проблемы с кофе и действовал строгий лимит на провоз кофе через границу). Таможенники кофе забрали, оформили акт и горячо отблагодарили железнодорожного Павлика Морозова, забыв на радостях даже проверить других пассажиров в купе.