На это мой друг и духовный наставник отставной полковник Петрович глубокомысленно заметил:

— Мировой опыт показывает, что дольше всего существует та власть, от которой исходит трупный запах…

Тот, кто не умеет и не хочет воровать, тот неистово ждет новой, лучшей власти, которая хотя бы примитивно отвечала надеждам большинства народа. Ибо, наверное, не бывает в природе такой власти, которая бы в равной степени устраивала всех.

В городах и весях, в больших и малых гарнизонах закипает людская ненависть к существующим порядкам. Убогое гигантское большинство, влачащее полускотское существование от получки до получки, ненавидит тонущее в роскоши и богатстве ворье, в каждом долларе которого — человеческая жизнь или присвоенный кусок государства.

— Столкновение враждующих лагерей неизбежно, — сказал однажды полковник Чикинов, — не бывает социальных противоречий, которые отмирали бы сами собой.

У Чикинова когда-то явно была пятерка по марксистско-ленинской философии.

— Хрен вам, а не столкновение, — сказал ему жестокий реалист Петрович. — Веками враждуют щуки и караси, но направление рек при этом не меняется. Вот вам и социальное противоречие. Не надо насиловать природу. Даже если это ваша жена..

— Это примитивно, Петрович, — огрызнулся Чика.

Петрович не остался в долгу:

— А ты, Чика, будешь бедным сторожем богатых щук…

— А теперь — хрен вам, Петрович, — обидчиво ответил Чика.

Поговорили…

За что я люблю генштабовский наш народ, так это за то, что он не засыхает…

РАДОСТИ

Безденежный арбатский люд продолжает ежедневно и уныло подпирать стены финчасти. Жаль, что с Поклонной горы убрали скульптурную группу Церетели, — цепочку изможденных металлических людей, день и ночь стоящих друг за другом. То был готовый памятник офицерам Генштаба эпохи недоразвитой демократии: точно так же наши полковники уже который год поджидают свое вечно опаздывающее жалованье…

Кто-то подает идею выйти на улицу и перекрыть движение на Гоголевском бульваре. Попугать власти и привлечь к себе внимание.

Пока инициаторы этой затеи обсуждают технологию ее реализации и возможные последствия (забастовки в армии запрещены), кто-то из стукачей уже сообщил начальству, что сотня полковников собирается перекрыть движение под окнами Министерства обороны и Генштаба. А вдруг Ельцин будет проезжать?

Вскоре появился озабоченный генерал из Главного управления военного бюджета и финансирования Минобороны. С ним появляется надежда.

Через час приползли с зелеными холщовыми мешками хмурые вооруженные инкассаторы.

В очереди начинается унылое ликование.

…Вот так нас приучили радоваться даже тому, на что цивилизованные люди вообще не должны обращать внимания.

Вот так нас превратили в некое подобие государственного скота.

Генштабовский люд все чаще напоминает мне героев старого анекдота из дурдома, которые с гордостью рассказывают, что они ежедневно занимаются в бассейне прыжками с вышки головой вниз. «А если мы будем хорошо себя вести, нам обещали даже воды налить…»

Мы уже начинаем радоваться тому, что нам выдали наконец-то скрепки для бумаг, что в туалетной комнате появился кусочек мыла, что после нудных перебранок с дежурным электриком удалось наконец-то заменить перегоревшую лампочку в кабинете, что мы сумели все-таки зубами вырвать положенное нам денежное содержание и теперь еще месяц кое-как протянем.

Чем дольше длится такое положение, тем лучше начинаешь понимать, какая большая разница между словами «жить» и «существовать».

Чем хуже положение в армии, тем активнее плодятся формы уродства служивых людей, пытающихся хоть как-то облегчить себе жизнь, потеряв всякую надежду на то, что в этом им может помочь государство.

Уже дошло до того, что один из генералов требует от подчиненных «дань» за то, что они подрабатывают на стороне.

Некоторые наши начальники только делают вид, что поглощены работой. Осознав всю бесполезность служебной каторги, они торопятся воспользоваться моментом и урвать хотя бы то, что еще позволяет должностное положение.

…Я сижу в кабинете одного из таких стратегов. Мне надо получить от него ответы на вопросы, которые не терпят отлагательства. Генералу некогда со мной говорить. Он с озабоченной «мордой лица» то и дело крутит телефонный диск и строгим голосом отдает указания:

— Две установки сегодня же перегоните на базу!

— Подготовьте проектную документацию!

— Лично проверьте жилой фонд!

С генеральского на русский это переводится так: «Надо два прицепа с навозом из колхоза перегнать на дачный участок. Надо подготовить проект дачи. Надо лично проверить мою новую квартиру…»

Мне противно. Я встаю и ухожу. На секунду оторвавшись от трубки, он кричит мне вдогонку:

— Извини старик, сам видишь, чихнуть некогда…

Еще совсем недавно среди моих начальников был один генерал, на которого я молился. Долгое время мне казалось, что более скромного и порядочного человека среди людей команды министра нет. Я держался за него, как может держаться человек за твердую кочку посреди болота.

Однажды при мне в день его рождения кто-то из парламентских чиновников подарил ему пустяковую пепельницу из гжели. Он держал ее в руках, словно гранату с выдернутой чекой, и говорил мне:

— Хочешь, я тебе ее подарю, а то еще скажут — взятка…

Мне больших трудов стоило тогда убедить его не обращать на это внимания. У него был очень высокий пост, который легко открывал дорогу к таким соблазнам, перед которыми многие его предшественники не устояли.

Когда мой генерал еще не успел нагреть задницей свое новое служебное кресло, кадровики страшно озаботились тем, чтобы ему тут же было присвоено новое воинское звание. У инициатора этой подхалимской идеи был тогда черный день…

Потом к моему кумиру стали заходить с другой стороны — предлагать ему новую квартиру: «Вы все-таки по-мощ-ник министра, а живете у черта на куличках». И этот подхалим выходил из генеральского кабинета с таким выражением лица, словно по его мошонке прошлись серпом…

Я продолжал восторгаться шефом до такой степени, что некоторые сослуживцы рекомендовали мне поберечь себя от инфаркта…

«Вот он — идеал офицерской порядочности и служебной чистоплотности», — восхищенно думал я, распираемый гордостью от того, что являюсь подчиненным этого святого человека. И уже с опаской начинал поглядывать на портфель иного ходатая, забредавшего в мой кабинет с очередной бутылкой элитного коньяка. Мне очень хотелось быть похожим на своего командира.

…А потом все рухнуло.

Настал день, когда я провожал в последний путь свою наивную и чистую, как утренняя роса, веру в непогрешимость человека, немалое время служившего мне иконой и идолом…

Все это оказалось всего лишь высокосортным блефом в глазах провинциально наивных подчиненных вроде меня, свято уверовавших в чистоту слов и действий шефа…

Меня колотило. Наверное, такие же чувства испытывают мужики, когда впервые видят на снимках свою жену в койке с любовником…

— Запомни сынок, — говорил мне сослуживец, испытывая наслаждение от эффекта, который произвело его сообщение о подлости «кумира», — в пятьдесят лет преступно быть наивным и не знать, что самые талантливые артисты — бездарные генералы и разведчики. Не зря они оказываются даже в аппарате министра… Твой высокочтимый Родионов тоже, наверное, плохо разбирается в артистах…

В тот день у меня было такое впечатление, что мне протерли наждаком глаза и мозги…

В тот день мой духовный наставник сказал страшную фразу:

— «Артисты» стреляют в затылок и без предупреждения…

В тот день я еще не знал, что «пистолет» уже заряжен…

УЗНИКИ НАДЕЖД

…Бывают в жизни такие моменты, когда ты словно воспаряешь над мелкой суетой будней, отрываешься от заевшей тебя текучки, чтобы в очередной раз попытаться понять смысл и направление твоего бытия. Я до сих пор не знаю, почему острее всего жажду жить ощущаешь на похоронах.