За все это время Геннадий не удосужился прочитать ни одной работы своего отчима: что бы он в них понял? Но он был уверен, что Званцев по-прежнему в рядах сторонников так называемой «классической» генетики. Как же иначе?

Думы становились все навязчивей, и Геннадий больше не мог откладывать этот разговор. После ужина он попросил Викентия Алексеевича уделить ему несколько минут.

— Ты прямо как аудиенцию испрашиваешь, — рассмеялся Званцев. — Идем, поговорим. Так что у тебя приключилось?

Геннадий пытался вспомнить до мелочей продуманные слова, которые он должен был сказать, но ничего не вспомнил, кроме того, что рыбы стойки в своих убеждениях, и сумбурно, заикаясь от досады, что все идет через пень-колоду, сказал:

— Я просто обязан знать, Викентий Алексеевич, вы понимаете? Обязан знать, как получилось…

— Ну-ну, голубчик, — добродушно заметил Викентий Алексеевич, — я чувствую, что вынужден прийти к тебе на помощь. Для языковеда ты выражаешь свои мысли, прямо скажем, туго.

Прежде всего отвечу на самый главный вопрос. Та генетика и селекция, то биологическое мировоззрение, которое существовало еще совсем недавно, нас больше не устраивает. Биология долгое время была грациозной барышней в кринолинах, — он улыбнулся, — а нам нужна эдакая здоровенная тетка с мускулистыми руками, чтобы не подсчитывала под микроскопом гены и хромосомы, не гадала на кофейной гуще, куда природа повернет, а сама могла бы взять ее под уздцы и повернуть в нужную сторону.

Пора засучить рукава и выращивать урожаи, достойные нашей эпохи, работать со скотом, со свиньями, а не цацкаться с мухой-дрозофилой! Это же смех — академики, да что академики — целые академии и институты молились на хромосомную теорию, считая, что в крошечных генах заложен аппарат наследственности. Какая чепуха! Весь организм в целом под влиянием внешних условий накапливает нужные качества и передает их потомству…

Все это так, думал Геннадий. Вполне возможно. Но ведь ты еще совсем недавно с той же убежденностью говорил о Менделе, об этой самой мухе-дрозофиле, с улыбкой называл ее великой труженицей генетики.

— Но разве можно… так сразу, Викентий Алексеевич? Это же поворот на сто восемьдесят градусов.

Званцев усмехнулся.

— Идеалист. Чему тебя учат? Наука революционна, а революция — это скачок. Переворот. И всегда, заметь себе, на сто восемьдесят градусов, как ты говоришь.

Он закурил и стал ходить по кабинету. Верный признак, что нервничает.

— Почему-то принято говорить, что искусство требует жертв. А между тем я не помню, чтобы кто-либо шел на костер из-за разногласий в толковании симфонии или картины. Да что костер! Какое мужество надо иметь, чтобы на шестом десятке лет, оглянувшись назад, признаться себе, что был неправ, заблуждался, перечеркнуть все и начать сначала! Это, если хочешь, подвиг! И я горжусь, слышишь, Геннадий, горжусь тем, что нашел в себе силы сделать это…

«Что-то слишком часто он говорит о мужестве. Не потому ли, что часто повторяемые слова могут стать действием? — думал Геннадий. — Не знаю. Похоже, что все верно. Он действительно искренне верит в то, что делает, считает это своим долгом. Но почему он так спокоен? Неужели и вправду такое мужество?»

7

Уезжал доцент Плахов.

Длинный, как жердь, сутулый, в обтрепанных брюках и дорогом ратиновом пальто, он стоял на перроне под дождем и вертел в руках зонт, но не раскрывал его, должно быть, потому, что рядом стояли и мокли его ученики, у которых зонтов не было.

— Пора, — сказал проводник.

— Ну что ж, друзья… Идите. Идите…

— Одну минуту, Алексей Алексеевич! Ребята, давайте ближе. — Геннадий протиснулся сквозь кольцо студентов и достал из-за пазухи бутылку шампанского и стакан. — Еле успел… Посошок, Алексей Алексеевич. И пусть все будет в самом лучшем виде!

Плахов взял стакан.

— Спасибо. По всем правилам я должен был бы смахнуть слезу и сказать, что тронут до глубины души. Но я скажу другое… Тридцать два года я читал вам лекции, принимал у вас экзамены, выгонял из аудитории… Ругался с вами и любил вас. Тридцать два года я был молод и счастлив, потому что каждый день вы давали мне новые силы. И за это — спасибо вам! И тем, кто сейчас, может быть, так же как я, стоят на подножке вагона, и вам… Всем, кого я учил.

Он выпил шампанское, передал стакан Геннадию.

— И еще… Эти минуты мне дороги. Дай бог, чтобы каждого из вас провожали так же.

Плахов уехал.

На другой день Геннадия вызвали в деканат. Вызывали многих, но Геннадия особо, потому что именно Русанов предложил проводить доцента Плахова.

В деканате было трое — сам декан, секретарь факультетского бюро комсомола и старший преподаватель кафедры литературы Гарбузов.

— Странный ты человек, — сказал комсомольский секретарь. — Душок у тебя какой-то. Ты, помнится, защищал безыдейные стихи.

Геннадий не выспался, голова у него шла кругом, а этот дурачок, как назло, вертит в руках линейку, от нее в глазах рябит… Что им от меня надо?

— Вы должны были знать, Русанов, что доцент Плахов не просто вышел на пенсию, — сказал декан. — Он вынужден был покинуть стены нашего университета как человек, которому мы не могли больше доверять воспитание молодежи.

— Откуда я должен был это знать?

— Ну, хотя бы из того, что мы, его коллеги, воздержались от проводов. Вы же знаете, что обычно выход на пенсию у нас обставляется довольно торжественно. И потом — чего проще? Вы могли бы прийти и посоветоваться. А так ваш поступок выглядит не слишком благовидно. Это политический демарш, если хотите.

— Какой там демарш, — устало сказал Геннадий. — Просто проводили хорошего человека. Я как-то, знаете, не привык советоваться, провожать мне своих друзей или не провожать.

Гарбузов, старший преподаватель кафедры литературы, криво усмехнулся:

— Несколько сомнительная дружба, Русанов. Мы знаем, что вы и ваши товарищи часто бывали у Плахова дома, и он читал вам… вот только не знаю что. Возможно, именно то, что не смог бы прочитать в стенах университета? Он возил вас на выставки, за свой, разумеется, счет, но он же возил вас и на бега. Не слишком интеллектуальное занятие, кажется?.. Авторитет, Русанов, — и вы это должны помнить — завоевывается не чаепитиями со студентами, а требовательностью, принципиальностью и знаниями. В этом я абсолютно убежден.

— И я убежден, — сказал Геннадий, — Между прочим, вам бы тоже не мешало изредка ходить на выставки и читать книги, потому что неудобно как-то получается: ведете основной, можно сказать, предмет, а говорите иногда такое, что слушать стыдно… Вам ничего не стоит перепутать Синклера Льюиса с Эптоном Синклером или заявить, что не читали Кустодиева, хотя каждый десятиклассник знает, что Кустодиев — это художник. Третьего дня вы на лекции заметили, что Герберт Уэллс в своей приключенческой повести «Машина времени» наивно пытался решить вопросы пространства и времени. Во-первых, он и не думал решать эти вопросы, а во-вторых, назвать приключенческой повестью сложный философский роман — это, знаете ли, уметь надо… Кроме того…

— Русанов! — удивленно сказал декан. — Вы соображаете, что говорите? Я попрошу вас замолчать!

— Нет, подождите! Не я начал этот разговор, но, рано или поздно, он все равно бы состоялся! — Геннадия охватила веселая злость. От ленивого равнодушия не осталось и следа.

Словно расплачиваясь за многие дни безразличия, он продолжал: — Вы говорите о принципиальности? Поговорим… Неделю назад, когда студент Сорокин выступил на профкоме с критикой, что вы ему сказали? Вы сказали: как неосторожно, Сорокин, ведь еще не известно, дадут вам общежитие или нет, а теперь, скорее всего, не дадут… Очень удобная принципиальность! В прошлом году вы подсаживали Плахова в автобус, а сегодня говорите о нем гадости! Да, он действительно возил нас на скачки, однако он рассказывал нам не только о тотализаторе, но и читал «Холстомера»!.. Вы говорите о дешевом авторитете, а сами не смогли приобрести даже такого, плохонького…