Вернулся он в ту же минуту.

— Не пришлось и сказывать, знают уж обо всем, даже и на кладбище пошли люди и на телегах поехали.

— Я тебе сразу хотела сказать, — заговорила старуха, — чего ходить-то, они, сердешные, поперед нас узнали. Им, бедным, уж не до сна небось, как стрельбу-то услыхали, так насилу утра дождались.

— Да уж так, — горестно вздохнув, согласился старик и, сняв ватник, подсел к Ефиму. — А ты, Прокопыч, устраивайся, как тебе лучше, — может, за печку укроешься, а может, в горницу. К нам-то, поди, не приведет их нечистая сила, чертей-то этих проклятых.

— Спасибо, сват. А укрыться-то я, пожалуй, на избу заберусь, там надежнее будет. Боюсь, как бы тебя-то не подвести под плети, не дай бог — узнают.

— Ну об этом какой разговор. Ничего-о, бог не допустит, свинья не съест.

На чердаке сумрачно, свет проникает сюда через два крохотных, в одну стеклину, окошка в лобовых стенках тесовой крыши. Возле одного из них, за печной трубой, и устроил Ефим постель. Хозяйка снабдила его потником — подседельником, подушкой и старой шубой. В сенях, перед тем как подняться на чердак, Ефим увидел широкий плотницкий топор, прихватил его с собой: сгодится, в случае заявятся сюда арестовывать. Сунув топор под подушку, подошел к оконцу, посмотрел. Отсюда хорошо видно свой дом, ограду, улицу.

Не раздеваясь, лег, укрывшись шубой, и, как в теплую воду, окунулся в сон. Он не видел снов, как не видел и того, что происходило в селе, когда сельчане толпами шли на кладбище.

Убитого Сафьянникова везли по улице мимо дома, на чердаке которого спал теперь Ефим. Навзрыд плакал десятилетний сынишка покойного, шагая за телегой в толпе взрослых; две женщины под руки вели обезумевшую от горя вдову. Она уже не голосила, не причитала по мужу, голова ее бессильно моталась из стороны в сторону, платок сбился на затылок, растрепанные черные косы болтались по плечам, а слезы катились и катились по исхудалому, подурневшему лицу.

Соседи пытались отпаивать ее водой из котелка, но она и пить не могла, только зубы стучали по железу, а вода лилась мимо на грудь, на смоченную слезами ситцевую кофтенку.

Ничего этого не видел и не слышал Ефим. Проспал бы он до вечера, если бы не разбудила его Аграфена. Пока он, не сходя с чердака, умывался холодной водой, Аграфена разложила на холстине еду, но он даже не поглядел на нее. Молчала и Аграфена. Сидела пригорюнившись, не хотела расстраивать его рассказами о том, как поднимали, увозили с места казни убитых его товарищей. А он только о них и думал и долго еще сидел, согнувшись, опустив голову, руками обхватив колени. А когда выпрямился, в глазах его Аграфена увидела слезы, он вытер их кулаком, спросил совсем о другом:

— Савраско-то где?

— Савраско? На пашне он.

— Ты вот что, закажи с кем-нибудь, чтобы привели его домой к завтрему. Седло-то не забрали, шашку?

— Нет, спрятала я все в амбаре.

— Хорошо, харчишек мне сготовь на дорогу. И Савраско чтобы к ночи дома был, поняла?

Аграфена молча кивнула головой.

Глава XVII

Третий день доживал Ефим на чердаке соседского дома. Коня ему привели с пашни еще вчера, однако уехать туда, к своим, как было задумано, не смог он в минувшую ночь. Не смог потому, что крепко запала ему мысль отомстить карателям за гибель его товарищей. Прежде всего он решил рассчитаться с вахмистром Абакумовым. Вчера утром, когда Аграфена принесла ему еду, он попросил ее узнать, у кого остановился на постой Митрофан Абакумов.

Аграфена удивленно вскинула брови:

— Узнать-то можно, а к чему тебе?

— Надо, Груня, — замялся Ефим, — тебе это ни к чему, военная тайна.

Недоверчиво глянув на него, Аграфена вздохнула:

— Ну-к что ж, разузнаю, раз надо.

В тот же вечер она рассказала Ефиму, что офицер, командир дружины, и Абакумов проживают у Степана Игнатьевича, что оба они уехали утром из села и не вернулись. Вместе с ними уехали унгерновцы.

— Может, насовсем? — спросил Ефим.

— Дай бы бог. Только дружина-то осталась, полно их, проклятых. А те, говорят, поехали в Гирюнино, тамошних большаков арестовывать да казнить.

Так вот и остался Ефим еще на день, дождать Абакумова, рассчитаться с ним по-своему. Он уже представлял себе мысленно, как это произойдет, как ночью подъедет он к дому Степана Игнатьича, постучится в дверь и хозяину скажет, что прибыл с пакетом из станицы лично к Абакумову. Ефим не сомневался, что главари карателей спать будут крепко, им некого опасаться, в селе остались старики да бабы. Только бы в комнату к ним пробраться, там-то уж он с ними разделается: офицера он убьет сразу насмерть, но Абакумова не-ет, он ему лишь руки отрубит, и пусть Митрошка, если не изойдется на кровь, помучается до следующей встречи с Ефимом.

Весь этот день не находил он себе места, не мог ни сидеть, ни лежать, метался по чердаку, как зверь в клетке. Успокоился, лишь когда пришла жена, сообщила, что в село вернулся Абакумов. Злобная радость вмиг охватила Ефима; чтобы скрыть ее, он, деланно равнодушным жестом отмахнувшись, сказал:

— Ну и черт с ним. Присаживайся, пообедаем вместе, да готовься там, сегодня в ночь махану в лес, к нашим.

День уже клонился к вечеру, когда Ефим, взглянув в оконце, увидел в дальнем конце верхней улицы столб дыма.

— Пожар! — охваченный внезапной тревогой, вслух сказал Ефим. — Эка, паря, беда какая. Ребятишки небось баловались или баня у кого-то горит? Но почему же в набат не ударят, неужто не видят?

А вот еще в одном месте повалил дым, загорелось в третьем. Ничего не понимая, смотрел Ефим на эту беду, — горело уже в четырех местах, сквозь черно-сизые клубы дыма пробивались багровые языки огня, а люди словно ополоумели, мечутся по улицам, иные толкутся на месте, что-то кричат друг другу, и никто не спешит на пожар. А в одном месте из дому выносят в ограду ящики, узлы, из раскрытого амбара таскают мешки и все это укладывают на телеги, двое мальчишек торопливо запрягают в них лошадей.

— Да что же это такое? Неужели…

Страшная догадка осенила Ефима, мороз пошел по коже, и тут увидел он свою Аграфену. На ходу подвязывая платок, вышла она из своей ограды, оглядываясь на пожарище, торопливо прошла к соседям напротив и в ту же минуту выскочила оттуда, бегом кинулась к дому Луки.

Вихрем ворвалась она на чердак и, подбежав к Ефиму, ткнулась лицом ему в грудь, задрожала плечами.

— Груня, ну чего ты это, успокойся. — Сам побледневший как полотно, Ефим ласково гладил жену по голове, уговаривал ее изменившимся, не своим голосом — Может, ничего ишо и не будет, не дойдет до нас.

— Ох, сожгут нас, сожгут, варвары, — прерывисто, с плачем голосила Аграфена. — Головушка моя… разнесчастная… Куда же я теперь… с детьми малыми… Ох, Ефим, Ефим, как говорила тебе… не связывайся ты с этими…

— Ну ладно, хватит тебе! — прикрикнул на нее Ефим, начиная сердиться. — Беги-ка лучше домой, коня запряги там, да в телегу-то манатки, ящик с одеждой, муки положь, посуду, ишо что успеешь. Корову привяжи к оглобле, да седло-то мое не забудь. Подожди маленько, гляну в окно.

Теперь уже горело так много домов, что с чердака казалось, будто вся верхняя половина на селе охвачена пожаром. Сквозь толщу клокочущих облаков дыма гривастыми жгутами пробивался огонь. Усиливающийся ветер раздувал пламя, дым относило к западу, и сквозь густую пелену его, тускло светил багровый диск вечернего солнца. Уже и здесь, на чердаке, запахло гарью. Но главное, что привлекло внимание Ефима, были пятеро семеновцев: щеголеватый, в широких галифе, молодой офицер в сопровождении четырех дружинников торопливо шагал улицей. В руке офицера лист бумаги. Шагающий рядом с ним чернобородый дружинник, лицо которого показалось Ефиму знакомым, показал рукой на дом Самуила Зарубина. Офицер, остановившись, пометил что-то в бумаге, и в ту же минуту второй дружинник подбежал к дому, мелом начертил на стене его три больших креста.

Все понял Ефим, сердце его заколотилось сильнее, когда дружинники остановились против его дома и тоже начертили на нем три креста.