Но, видно, крепко насолил казакам в свое время лихой служака, что кинули его в беде. Лишь один Ефим Козулин обернулся на его крик, на полном скаку повернул обратно, навстречу вражеским пулям, крикнул уряднику: «Хватай за хвост!»

А когда вырвались из-под обстрела, усадил Ефим взводного на коня позади себя, вывез к своим. Обрадованный Абакумов не знал тогда, как и благодарить Ефима, совал тугую пачку денег и обещал, что он по гроб жизни не забудет его услугу. Обо всем этом вспомнил и рассказал Ефим Сафьянникову с Андроном.

— Вот оно что-о, — попыхивая трубкой, протянул Сафьянников. — Значит, Митрошка-то в долгу у тебя. Гляди, и пригодится теперь, выручит. Вить долг-то платежом красен.

— Может, и за нас словечко замолвишь при случае, — присовокупил Андрон, — уж тебя-то он послушает.

— Ох, навряд ли, — вздохнул Ефим. — От таких людей, какие всё на деньги меряют, добра не жди. Самое верное, коней нам надо держать всегда наготове, чтобы, в случае чего, в лес махнуть.

— Оно конешно, на бога надейся, а сам не плошай. — Сафьянников выколотил трубку и, сунув ее в карман шаровар, первым поднялся с бревна: — Идти надо. Делов накопилось дома-то уйма.

Глава XV

Неделя прошла с тех пор, как вернулись казаки, бывшие повстанцы, в свою станицу. За это время ничего особенного не случилось, и казаки приосмелели, впряглись в работу.

В субботу по всему селу топились бани, а из падей и заимок потянулись по дороге к дому вереницы конских и бычьих упряжек. К вечеру все хлеборобы съехались в село, чтобы напариться в бане, отдохнуть в воскресенье самим, дать отдых быкам и коням, а парни уже договаривались насчет вечерки. Никто не ждал беды, не чаял, что в этот вечер нагрянет к ним Абакумов с отрядом дружины.

Ефим помогал приехавшим с пашни ребятишкам выпрягать коней, разговаривая со старшим сынишкой. Четырнадцатилетний Митька, донельзя довольный тем, что он уже пахарь, так и сиял в горделивой улыбке.

— С овсом на той неделе управимся, — стараясь подражать старшим, говорил он ломким, юношеским баском. — Бог бы дал теперь дожжа хорошего.

Ефим соглашался с сыном, поддакивал, а у самого на душе неспокойно. Видел он, как улицей на рысях проехали дружинники, все больше пожилые бородачи, заядлые семеновцы, поэтому и сказал Митьке:

— Ты, Митя, Савраску-то дома оставь, расковать его надо.

Отправив Митьку увести на луг лошадей, Ефим пошел в избу, но в это время в ограде появился приятель его, Иван Новокрещин.

— Беда, Ефим, — зачастил он скороговоркой, оглядываясь по сторонам, — дождались-таки чертей. Троих наших уж забрали, что теперь делать будем?

— Бежать надо немедля.

— А куда? Поселок-то уж уцеплен. Во-он полюбуйся на сопки-то.

Ефим глянул в ту сторону, куда показал Новокрещин, и, бледнея, вздохнул:

— Все, попали теперь, как кур во щи.

Арестовали Ефима в ту же ночь. Он не спал еще, когда в сенную дверь громко застучали, сам пошел открыть пришельцам сени. Их пришло трое, двое остались на крыльце, третий, чиркая спички, прошел в дом следом за Ефимом.

— Одевайся, — коротко приказал он Ефиму, когда тот засветил лампу.

Стараясь не шуметь, чтобы не потревожить домашних, Ефим торопливо оделся, застегивая крючки шинели, пытался успокоить плачущую жену:

— Да полно ты, Груня, разбудишь ребятишек-то. Ничего ишо не случилось, ну вызывают, поспрашивают там, на худой конец плетей всыпят — и всего делов.

— Шевелись, живее! — крикнул конвоир.

— Сейчас. — И, чувствуя, как к горлу подкатывается комок, прижал к груди жену, молча поцеловал ее и, не оглядываясь, вышел.

Дружинники привели Ефима к школе, у ворот которой стоял часовой.

«Вот она для чего пригодилась, школа-то, тюрьму из нее сделали», — подумал Ефим, поднимаясь на крыльцо.

В просторном коридоре, освещенном керосиновой лампой, человек пятнадцать вооруженных дружинников расположились кому как пришлось: иные сидят на скамьях, курят, иные на полу дремлют. Около двери часовой с винтовкой к ноге. Другая дверь вела в комнаты, где жил учитель, — туда и провели Ефима.

В просторной, светлой комнате, ярко освещенной висячей лампой, сидел за столом черноусый, гладко выбритый, кареглазый казак в погонах вахмистра.

— Здравствуй, Митрофан Иванович, — приветствовал его Ефим, подходя к столу.

— Здравствуй, — насмешливо сощурившись, ответил вахмистр и кивнул головой на табуретку: — Садись да скажи, чей, откудова, как бунтовать вздумал, казачеству изменять? Ну, что молчишь? Рассказывай!

Ефим сел.

— Чего мне рассказывать, без меня все вам известно. Ты вот сам-то скажи, по дружбе, для чего нас арестовываете?

— А ты не знаешь? Восставать супротив власти, народ бунтовать — это вы хорошо знали, а теперь незнайками прикидываетесь!

— Слушай, ведь мы же по письму генерала Шемелина поступили. Он же нам полное прощение посулил, вот мы и приехали, покорились по-хорошему, оружие сдали, чего еще?

— Мало ли что сулил вам Шемелин. Ишь чего захотели, простить вас, самый раз.

— Неужто казнить будете?

— А ты думал что, по головке вас погладим? Судить будем, и что присудят, то и получите.

— Митрофан Иванович, — Ефим ловил глазами взгляд сослуживца, продолжал униженно-просительным тоном, — на фронте-то помнишь, как я тебя выручил, а? От смерти отвел, ведь кабы не я тогда, хана бы тебе, верно?

— Ну верно, спасибо за выручку, пришлось бы такое тебе, и я бы выручил. — И, глядя поверх Ефима, крикнул в коридор: — Кожин!

В ту же минуту в комнате появился дружинник, дернул Ефима за рукав: «Пошли!»

Понял Ефим, что пощады ему не будет, и жгучий стыд опалил его за то, что унижался перед этим вот карателем.

— Гадина! — вскрикнул он, свирепея от возмущения, и, вскочив на ноги, выхватил из-под себя табуретку, размахнулся. Но тут за руку его схватил дружинник, на помощь ему из коридора подоспел второй, третий. Они вмиг одолели Ефима, поволокли его из комнаты, а он, отбиваясь, пинал их ногами, хрипел осипшим от злости, срывающимся на крик голосом: — Сволочи… кровопийцы… вашу мать…

Просторный класс, куда дружинники втолкнули Ефима, тускло освещала оплывшая стеариновая свеча, воткнутая в горлышко бутылки, что стояла на табуретке возле двери. При свете ее Ефим увидел сидящих и лежащих на голом полу своих товарищей, бывших повстанцев. Мало кто из них спал, большинство сидели понурив головы, изредка, переговариваясь, делились табаком-зеленухой, курили, при входе Ефима несколько оживились, подняли головы.

— Здоровоте, — все тем же охрипшим голосом приветствовал их Ефим.

В ответ недружно, вразнобой:

— Здорово.

— Здравствуй.

— Припозднился что-то.

— Проходи сюда, место есть, — пригласил из угла Сафьянников и, когда Ефим подошел, сел рядом с ним на пол, продолжил: — А мы уж думали, помилует тебя дружок-то твой Абакумов, пожалеет.

— Как же, пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву. Жалко, дружинник помешал, я его, гада, пригвоздил бы табуреткой-то.

Не спалось в эту ночь Козулину, как не спалось и посельщикам его, товарищам по восстанию и несчастью. Изредка вспыхивает короткий, грустный говорок, и все об одном и том же:

— Правду говорил Машуков-то.

— Как в воду глядел.

— Дураки, генералу поверили.

— Верно говорят, что дурного попа и в церкви бьют.

Вздохи, матюги, и снова тишина, гнетущая, от которой тоскливо сосет под ложечкой. Насилу дождались утра. Из окна школы стало видно улицу, дома, а у ворот школьной ограды накапливаются бабы с узелками и корзинками в руках, старухи, ребятишки. Их подходило все больше и больше, к восходу солнца у ворот собралась большая, шумливая толпа.

Все они, сбившись кучей, осаждали дружинников, преградивших им путь в школьную ограду. Через головы сгрудившихся у окна товарищей Ефим мельком увидел эту людскую толчею, где мелькали руки, лица, платки женщин, седые бороды и казачьи фуражки стариков, в числе которых Ефим увидел отца. Старик Прокопий что-то кричал, маячил, чертил рукой в воздухе. «Приговор общественный писать задумали старики», — догадался Ефим и помахал отцу рукой, — дескать, «понял», а про себя подумал: «Поможет ваш приговор, как мертвому припарки».