— Красавец писаный, — вторила Федору Устинья, — а уж уважительный-то, чисто красная девица… — И пошла нахваливать жениха: и такой-то он, и этакой… Не привыкший к таким похвалам Мишка сидел как на горячих углях, лицо его, шея и уши рдели маковым цветом от великой стыдобушки. А Устинья продолжает все в том же духе.
— Ну-к что ж, — заговорил наконец хозяин, — я его не хаю. Мы подумаем, посоветуемся, да и Маришу спросить надо, а вот и она. — И к Маринке: — Сватают тебя, дочка, за этого вот молодца, за тобой слово.
Маринка знала о предстоящем сватовстве, минувшей ночью договорились обо всем с Мишкой, но думала, что придут сваты к вечеру, а потому и оробела от неожиданности. Покраснев не менее Мишки, она кивком головы приветствовала сватов и словно застыла у порога с широко открытыми глазами.
— Ну так что же, доченька, как ты, согласна или нет?
— Согласна, — мотнула головой Маринка и, еще более зардевшись, чуть не бегом в горницу.
Дальше все пошло на лад, Федор извлек из кармана две бутылки водки, за выпивкой уговаривал не тянуть с ответом, а покончить это дело теперь же. После третьего стакана приохмелевший атаман согласился:
— Ладно, быть по тому, согласен. Только вот какое дело: чтобы зять по работникам ходил, а дочеря моя чужие полы мыла, не дозволю. Пожалуйста, заходи в мой дом и будь мне как сын родной. Хорошо жить будете, хозяйством руководить, все вам передам, владейте, нам-то со старухой много ли надо.
Мишка против этого не возражал и, улучив момент, шмыгнул в горницу к Маринке.
В дом к тестю Мишка перешел сразу же после свадьбы. Когда все вошло в обычную, будничную колею, Филат повел зятя знакомить с хозяйством. Показывая Мишке амбары с хлебом, сараи, коров, быков и лошадей, пояснял:
— Все твое будет да Маришино, умей лишь владеть да хозяйничать. С умом дело поведешь, так только распоряжаться будешь, робить найдется кому. К зиме-то второго работника возьмем, так что твое дело будет руководить ими да около дому кое-что помогать.
Мишка мотал чубатой головой, отнекивался:
— Не-ет, я к этому не свышной, лучше уж робить буду вдвоем с Ефимом, а так это баклуши бить совесть не дозволяет.
— Так вить в нынешнюю зиму шесть лошадей пойдет в запряжку — не шуточное дело.
— Ну и што, я вот, как в работниках жил, на четырех один ездил — и ничего, справлялся.
— Ну смотри, твое дело хозяйское, а неволить не буду.
Так и зажил Мишка в богатом доме тестя, трудился наравне с батраками. Не страшила его никакая работа, а усталость как рукой снимало и радостью загорались глаза, когда приезжал он из лесу и встречать его выходила Маринка.
А вспоминая про мать, утешал себя мыслью: «Вот приобживусь, запрягу пару в тарантас, муки положу мешка два да ишо каких гостинцев — и махнем с Марихой к маме на гости. Пусть на невестку полюбуется, порадуется, а ежели согласится, то и ее к себе заберем, чтобы хоть на старости-то пожила в довольстве да в сытости».
Глава XII
В воскресенье перед масленицей Мишка решил в лес не ездить. Утром, сидя за завтраком, сказал работнику Ефиму:
— Отдыхать будем. И так чуть не месяц без роздыху, да и коней перековать надо.
— Оно-то так, — вытерев губы ладонью, Ефим согласно мотнул головой, — передние-то шипы сносились почти что начисто.
— Вот как обогреет, поведешь их к Лаверу, я уж договорился с ним.
— Тогда я напою их, овса задам да унты починю…
— Ладно.
Днем, отправив Ефима с конями в кузницу, Мишка, в легоньком черненом полушубке и серой папахе, вышел в улицу. К этому времени морозы сдали, началась оттепель, южные стороны сопок оголились от снега, запахло весной. Солнце уже поднялось высоко, пригревало, с крыш потекла капель. У большого амбара, где еще с осени был просыпан овес, копошились куры, тут же подпрыгивали, чирикая, воробьи. Горделиво вытягивая огненно-красную грудь, звонко горланил петух, радуясь теплому деньку и свободе после душного тесного курятника.
Мишка постоял у ворот, полюбовался на петуха и уже хотел идти в дом, но, увидев в конце улицы кучу людей, окруживших сани приезжего человека, остановился.
«Не рыбу ли продают?» — подумал он, вспомнив недавний разговор с тестем, что неплохо бы рыбы купить к великому посту.
А приезжий и в самом деле торговал рыбой. Одет он в дымленую шубу, поверх которой на груди жгутом закручен пуховый шарф с кистями на концах, заткнутыми под кушак. Мишка настолько освоился здесь, привык к местному быту, что и по одежде и шепелявому говору приезжего безошибочно угадал в нем караульского казака[86].
— Карашики, шажаны! — покрикивал торгаш, прилаживая на длинную палку, укрепленную в передке саней, железный безмен.
Вокруг саней толчея, казаки, бабы с мешками и ведрами в руках, бурлит говор.
— Вовремя, станишник, подъехал.
— Самое к великому посту.
— Почем продаёшь?
— Пшеничы полтора пуда, яричи два жа пуд рыбы.
— Гречиху берешь?
— А жиру нету у тебя тарбаганьего?
Приезжий успевал ответить на вопросы, и рыбу похвалить, и накидать ее в мешки, и взвесить.
Лицо его показалось Мишке знакомым.
«Видел я его где-то», — подумал он, вслух же сказал:
— Дай-ко мне, дядя, своего мешка под рыбу-то, а я в него же и пшеницы нагребу. Может, сам за ней заедешь, да кстати и почаюешь у нас. Во-он я живу, зеленые ставни и тополь у ворот.
Торгаш посмотрел в ту сторону, куда показывал Мишка, мотнул головой:
— Ладно, бери мешок, набирай шам.
Укладывая в мешок широких жирных карасей и крупных, как березовые клинья, сазанов, Мишка не переставал думать о том, где он видел этого человека, и, уже завязывая мешок, вспомнил: на Даурском фронте, в прошлом году, он самый был командиром 3-й сотни во 2-м Аргунском. Вот только бороды-то не было у него, как скоро он ее отрастил.
Улучив момент, Мишка тихонько спросил:
— Товарищ Федоров?
Торгаш покосился на Мишку и, встретившись с его дружелюбным взглядом, так же тихо ответил:
— Помалкивай, — и, двигая безменом, заговорил громче. — Два пуда ш половиной, шмотри.
— Вижу.
— Неши, за пшеничей заеду.
— Ладно.
После полудня, распродав рыбу, торгаш подъехал к атамановскому дому. Мишка встретил его, широко раскрыв тесовые ворота.
— Заезжай, гостем будешь.
Приезжий, насупившись, подозрительно посмотрел на новый, из трех комнат дом под тесовой крышей, на добротные надворные постройки, однако в ограду въехал и, сойдя с саней, подозвал к себе Мишку.
— Слушай, — заговорил он уже без шепелявости, — откуда ты меня знаешь?
Скаля зубы в дружеской улыбке, Мишка пояснил:
— Да мы же с тобой в прошлом году в одном отряде находились в Коп-Зор-Газе на Даурском фронте.
— Да-а. Ну а теперь какие твои взгляды?
— Да всё такие же, за большевиков и теперь. Ты на хозяйство не смотри, не мое оно, я тут, можно сказать, пришей кобыле хвост.
И тут Мишка коротко рассказал сослуживцу, как он из работников попал в богатый дом. Поведал он и о том, что тесть его поселковый атаман.
— Но ты его не бойся, — успокаивал он гостя, — он, конешно, не любит таких, какие за революцию, но человек неграмотный, в людях ни черта не разбирается, ему лишь бы документ с печатью, и, будь ты хоть того больше комиссар, этим он не интересуется. У тебя документишко-то есть какой-нибудь?
— Есть бумажонка с печатью. Только запомни: я Иван Егорович Федосеев.
— Хорошо, запомню, выпрягай коня-то, пообедаем, да и ночевать у нас оставайся.
Атамана дома не было, появился он, когда Мишка с гостем уже сидели за столом, обедали.
— Это знакомый мой, Федосеев, Зоргольской станицы, — объяснил Мишка тестю после того, как атаман кивком головы приветствовал гостя. — В прошлом году я бывал у него не один раз.
— Так, та-ак. — Атаман присел к столу, оглаживая бороду, осведомился. — Это которого же Федосеева-то?
86
Караулами в Забайкалье назывались пограничные села казачьих станиц, расположенных в верховьях Аргуни.