Дед отвернулся, замолчал, перебирая вожжи.

— Ну и что же, расстреляли их? — спросил Егор.

— Расстреляли, — глухим, изменившимся голосом ответил старик и, глубоко вздохнув, снова обернулся к Киргизову. — Вернее сказать, зарубили. Такое там было, что не приведи господь даже слухать. Ему, этому гадскому офицеру, взбрело в башку, прежде чем сказнить людей, заставить их могилу себе выкопать, вот вить до чего додумался, злодей проклятый. Ну дали им, сердешным, кому лом, кому кайлу: долбите, земля-то уж мерзлая была. Вот тут-то и произошло у них, показал им Онисим, где раки зимуют. Парень он был проворный, удалец, каких по всей станице поискать. Подолбил он землю, изловчился да и запустил кайлом офицеру-то прямо в косицу[83], он только ногами сбрыкал, даже и пикнуть не успел. Ну тут и пошло: наши на казнителей с ломами да с лопатами, а те их шашками. Зарубили всех троих, потом в поселок возвратились и приказали атаману стариков онон-борзинских собрать. Согнали их человек десять, и свата Никодима тоже, и заставили запрягаться в телегу, куда убитого офицера положили, — везти его на себе в Борзю.

— И повезли? — спросил Киргизов.

— А куда же денешься, когда нагайками порют, да ишо, того и гляди, шашки в дело пустят. Чуть не до Устья-Озерной везли старики эту падлу семеновскую. А там уж, должно быть, надоело карателям тащиться шагом, старики-то, как их ни пори нагайками, плетутся нога за ногу, устали. Завернули беляки какого-то мужика, тот по сено поехал, переложили к нему убитого, погнали в Борзю, стариков отпустили. Сват Никодим сам-то еле живой домой заявился, а тут сын зарубленный лежит на столах, каково бедному старику! Он после того, как схоронили Онисима, больше месяцу лежал пластом, болел, а едва оклемался, тоже — в лес, в эту самую хамунию… Да-а, вот она какая жизня подошла, лихому татарину такой не пожелаешь. Раньше, бывало, ежели кони у кого заболеют хамуном[84], бедой большой считалось, а теперь люди по доброй воле охамуниваются.

— Не хамун, дедушка, а коммуна, — попытался объяснить старику Киргизов. — Это название такое, вроде как артель, по-нашему.

— Ну так бы и называли артель, проще было бы и понятнее, на кой же черт язык-то ломать. Вить это прямо-таки наваждение какое-то, люди чисто сбесились, разговаривать-то стали не по-людски, таких слов навыдумывали, что прямо-таки жуть. У меня внук грамотный, смышленый парнишка. Летось часто приносил газеты и как зачнет вычитывать: буржуи, муржуи, цика, чека, — стой, говорю, чего ты плетешь, вить чека-то к телеге принадлежит, чтобы колеса на осях держались. Нет, говорит, это гарнизация есть такая, а сам барабанит дальше: большаки, меньшаки, социлисты, дамакраты. Я слушаю, слушаю, да и плюну с досады. «Хватит, — прикрикну на него, — а то ты и в самом деле до мокра дочитаешься и мне голову заморочишь этой тарабарщиной анафемской…»

Время перевалило за полдень, солнце начало клониться к западу, когда старик, показывая кнутом вперед и вправо, сказал:

— Вот за эту гору завернем, против колку-то, тут она и есть, заимка, на которую едем. А от нее до хамунии-то вам придется пешком прогуляться, там недалечко.

Уже на виду заимки Егор, сбросив с себя доху, спрыгнул с саней, пошел позади, разминая призастывшие ноги. Чем-то знакомым пахнуло на него, когда увидел он зимовье, над плоской крышей которого вился сизый, кудрявый дымок. По обе стороны неширокого проулка, что ведет к зимовью, расположились скотные дворы, сенники, крытые ветошью повети. У Егора тоскливо заныло сердце, уж очень все это похоже на Шакалову заимку, где и теперь, наверное, живет его Настя вместе с сыном. Даже сопка за зимовьем такая же, как там, в пади Березовой, только дворы здесь поменьше, да и скотины в них негусто, сразу видать, что зимуют здесь небогатые люди.

Издавна повелось в Забайкалье, что не только богатые, но и середняки-хозяева угоняли зимой свой скот на заимку, чтобы не возить домой сено издалека, а скармливать его на месте. Жили на этих заимках обычно старики да подростки школьного возраста. Иной мальчик плачет — просится в школу, но отец неумолим:

— В школу тебе приспичило, а на заимку кто поедет, дед-мороз? Нечего тут нюни-то распускать, и так развелось грамотеев как нерезаных собак. Все-то в писаря выйдете, а робить кто будет? — И утешал в заключение: — Ничего-о-о, ум будет, так на службе научишься, а нет, дак и так сойдет. Отцы ваши, деды век изжили без грамоты, и мы, грешные, живем не жалуемся, да ишо и бога хвалим.

И верно. Многие казаки оставались неграмотными, хотя в селах уже появились учителя и школы.

У крайнего двора старик остановил лошадей. Егор внимательно оглядел зимовье, дворы, тая в душе нелепую надежду увидеть здесь Настю, но видел другое: двух парнишек, пиливших дрова около зимовья, пожилую женщину, доившую корову, да девчушку-подростка в коротенькой шубейке и барашковой шапке. Она также с любопытством уставилась на Егора, перестав кидать коровам сено. Егор снова перевел взгляд на зимовье и чуть не ахнул от удивления: оттуда шел по проулку… Ермоха! Он — походка его, и ергач такой же, только вот шапка на нем другая, охотничья, из гураньих лап с кожаным козырьком. Но когда тот подошел ближе, то оказалось, что и борода у него не такая, как у Ермохи, а черная, порыжевшая на концах, и взгляд суровый, исподлобья.

— Здоровоте, — басовито прогудел он, подойдя вплотную к приезжим.

— Здравствуй, Мирон Лукьяныч, здравствуй! — первым отозвался на приветствие старик возница. — Принимай гостей, в хамунию к вам направляются. Киргизова слыхал? Помощником был у самого Лазо?..

— Слыхал.

— Вот это он и есть, а этот молодец-то — простого звания казак, представишь их в хамунию?

— А чего же, я тут для этого и приставлен. Заходите в зимовье, погрейтесь с дороги-то, почаюем, да и в коммуну.

— Нет, не-ет, — махнув рукой, запротестовал Киргизов, — спасибо за приглашение, нам надо поскорее до места. Далеко ли тут?

— Да напрямик-то версты полторы, от силы две будет. Ну-к что ж, раз чаевать не желаете, то, стало быть, сытого гостя легко и потчевать. Пойдемте в коммуну.

Горная тропинка, по которой Мирон повел наших путников, пересекла неширокую падушку и, заворачивая вправо, уходила вверх по косогору огромной таежной сопки, петляя между камнями и стволами толстенных кондовых лиственниц.

Чем дальше, тем круче становилась гора, идти становилось все труднее. Далеко позади остался Киргизов, да и Егор, как ни старался, не мог поспеть за Мироном, хотя тот, шагавший впереди на удивление легко и быстро, частенько останавливался, поджидая своих спутников.

В одном месте, откуда-то сбоку, их окликнули, проводник что-то ответил, но что — Егор не расслышал. Вспотевший, запыхавшийся, он карабкался вперед чуть не на четвереньках, хватаясь руками за камни и валежины.

На самой вершине горы лес кончился, тропинка уходила вниз по голому, крутому склону южной стороны. Здесь, на самом гребне горы, остановились. Егор снял с себя папаху; вытерев ею потное лицо, огляделся. Прямо перед собою, по ту сторону неширокой падушки, увидел он такую же громадную, лесистую гору, дальше за нею дыбились другие мохнатые вершины и скалы. И куда ни глянь — тайга угрюмая, темная, словно какой-то сказочный великан кинул на эти хребты и вершины огромную, многоверстную шубу, шерстью вверх, — кинул он, да так, что она местами порвалась, и теперь из этих прорех торчали голые, клыкастые утесы.

— Вот это тайга-а, — качая головой, восхищенно протянул Егор, — ишо почище той будет, какая на Тынде, верно, Степан Сидорович?

— Пожалуй, что да, — согласился Киргизов.

— И ведь подумай только, в какую глухомань забрались коммунисты-то здешние.

— Поневоле заберешься, как нужда-то пристегнет, — хмуро улыбаясь, отозвался Мирон. Он посторонился, уступая дорогу, мотнул головой в сторону коммуны: — Теперь уж одне дойдете, тропка-то доведет до места, а я назад поверну оглобли, прощевайте.