Все это в диковину степняку Федорову, даже сама Аргунь, когда спустились на нее, перевалив небольшой хребет, казалась ему другой рекой — незнакомкой. Здесь, в низовье, она глубокая, многоводная и, стиснутая горами, стремительна в беге. Теперь всю ширину ее загромоздили глыбы вздыбленных торосов, зеленоватые, припорошенные снегом они искрятся на солнце, слепят глаза. Дорога проложена вплотную к левому берегу по неширокой, но более гладкой полоске забереги.

— Но почему же рыбы-то в ней здесь мало? — продолжая начатый с дедом разговор, допытывался Абрам. — Ведь вот у нас там полно ее всякой: сазаны, сомы, красноперы, щуки, а караси-то какие разрастаются — в лопату!

— Бывал я в ваших местах, знаю. — Старик придержал лошадей и, когда они перешли на шаг, повернулся боком к Абраму. — Там она, Аргунь-то, хоть и небольшая, но тихая, дно у нее илистое, кормное для рыбы. А здесь вон она какая, матушка, а толку-то што? Быстрина, дно сплошной галешник, ни корму, ни пристою. Вот и приходится нам покупать рыбку-то у верховских аргунцев.

— А пароходы ходят здесь?

— А как же, ходят до Олочей. Выше-то редко подымаются, когда уж большая вода, а в Олочах и пристань пароходная имеется.

Затем разговор перекинулся на то, как охотился дед на белок, на коз, на медведей, кабанов.

— Их у нас тоже полно. Лонись об эту пору я застукал одного. Здоровенный попался, пудов на десять, а то и больше, клы-то[88] как кинжалы, торчат из роту, аж страшно было смотреть.

Слушая рассказы старика, Абрам привалился к дощатой грядке кошевки, чувствуя, как спину ему и затылок ласково греет февральское солнце. А кони бегут, бегут, и навстречу им медленно надвигаются горы. Они то опускаются к реке пологими скатами, густо заросшими лесом, то вплотную подходят к ней крутой, голой громадиной, и лишь на самой макушке, высоко-высоко, на фоне голубого неба, темнеют силуэты великанов деревьев.

Любуясь ими, задумался Абрам и уж не слушал рассказов деда, а тот, догадавшись об этом, смолк, не закончив рассказ об охоте на изюбра.

«Красота-то какая! — думал Абрам под дробный перестук копыт и повизгивание подполозков. — Сколько же здесь охотники добывают пушнины: белок, лисиц, соболей… Все это идет за границу, китайским купцам. И золото, что добывают в горах, уходит и другие богатства.

Ну не-е-ет, у нас этого не будет! Вот как власть советскую установим повсеместно, и наведем в этих делах порядок. Ведь здесь сколько капиталу: не только золото и железо, есть и медь, и серебро, и олово, и всякого другого добра множество. Дорогу сюда проведем железную, рудники откроем, заводы выстроим, а в селах — школы, больницы, и освещаться они будут не коптилками керосиновыми да свечами из жиру скотского, а электричеством. Машины застрекочут на полях. Да и лес корчевать под пашни не вручную будем, а тоже машиной: пень в два обхвата толщиной заарканит цепью, нажмет рычаг — раз — и выдернет вместе с корнями, как редьку из гряды».

И уже видится Абраму, как ведет он свой отряд по долинам Забайкалья. Милее всякой музыки ласкает его слух слитный топот многих тысяч копыт, звяк оружия. Радуется Абрам, оглядываясь, видит за собой знакомые лица партизан-аргунцев. Стремя в стремя едут они густым, слитным строем, и над головами их шумят, развеваются по ветру алые знамена.

Очнулся Абрам, когда сани ударились в раскат обо что-то твердое и веселый голос Корнея возвестил:

— Ну вот она и Джоктанка, вся на виду.

Абрам выпрямился, глянул на село, что растянулось вдоль по берегу Аргуни. Он знал, что здесь можно, не спрашиваясь, остановиться в любом доме, народ здешний на редкость гостеприимный, а потому и предложил деду:

— Давай, Корней Семенович, остановимся во-он там, где баня-то топится. Домик такой веселый, как раз посередине села.

— Э-э, нет, не годится, — запротестовал старик, — я же тебе сказывал, что надо мне друга своего повидать, Пальцева Ивана Алексеича. Как же это получится, я к нему заеду, а гостя-то в другом месте оставлю? Зачем же обижать сослуживца моего, к нему заедем, к нему!

В Джоктанке Федорову не пришлось собирать фронтовиков, дело обернулось иначе. Хозяин угостил их отличным ужином: после жирных щей и пельменей на столе появилось жаркое из свежей козлятины и вторая бутылка разведенного китайского спирта. Дверь открылась, и в дом вошел еще один гость — статный, приятной наружности казак, в шинели и серой набойчатой папахе.

— Нюх-то у меня, как у доброго кобеля, за версту чую, где водкой пахнет, — заговорил он, поздоровавшись, и Абрам узнал в нем своего сослуживца-однополчанина Аксенова, большевика из соседней с ним станицы Быркинской.

— Иван Иванович! — воскликнул обрадованный Абрам, выскакивая из-за стола навстречу вошедшему. — Это каким же ветром занесло тебя в эдакую тайгу?

— Занесет, пожалуй, когда нужда припрет, — заулыбался в ответ Аксенов. — От семеновцев скрываюсь. Сначала там, в верховьях Аргуни, проживал, за границей, а потом по китайской стороне досюда добрался. Правильно и поступил, народ здесь шибко хороший, хлебосолы отменные и за советскую власть горой. Эти уж не выдадут, надежно.

— К столу, Иван Иванович, пожалуйте, — пригласил хозяин, наполняя водкой граненого стекла бокальчик. — Поздравь меня с гостями, выпьем за их здоровье!

— Это можно, уж чего-чего, а от выпивки-то я сроду не отказывался. — Аксенов снял шинель, пригладил рукой темно-русый волнистый чуб, присел рядом с Корнеем. — Как старики говаривали, счастливый под обед, несчастный под обух, верно, дедушка?

— Верно, голубь, верно, истинная правда.

Когда хозяин выставил третью бутылку, Абрам встал из-за стола:

— Извините нас, Иван Алексеевич, но нам больше нельзя, переговорить надо по делу с Иваном Ивановичем.

— Э-э, Абрам Яковлич, гульнем севодни, а дела всякие потом. Ведь у бога-то дней не решето, хватит на нас, грешных.

— Не-ет, это дело такое, что тянуть нельзя.

— Эка, паря, досада. Ну уж раз такое дело, то давайте переговаривайте там скореича, да и к столу нашему.

Старики остались, служивые удалились в горницу. Хозяйка зажгла и поставила им на стол стеариновую свечу в медном подсвечнике, осветив чистую, уютную горенку со множеством фотографий на стенах, пропахшую крепким, устоявшимся ароматом мяты и сушеного укропа. Выждав, когда она оставила их вдвоем, Аксенов рассказал Абраму, что он не сидел здесь сложа руки, поработал для революции. Райской музыкой звучали в ушах Абрама слова Ивана Ивановича о том, что казаки Усть-Уровской станицы готовы к восстанию, пора начинать. Проговорили до поздней ночи и решили: не терять дорогого времени на поездки по селам, а поднимать сполох.

В соседней комнате осоловевшие от выпивки старики сидели обнявшись, тянули старинную служивскую:

Они уже почали четвертую бутылку, условившись, что настоящая-то гулянка начнется завтра.

— Гулять так гулять, одно время терять! — От избытка переполнявших его чувств хозяин даже кулаком пристукнул по столу; и, молодецки выпятив грудь, глянул на Корнея: — Верно, сват?

— Верно, истинный бог, верно.

А в это время Абрам с Аксеновым договорились, что завтра с утра вышлют нарочного с пакетом в Усть-Уровск к тамошнему большевику Корнилу Козлову, а сами выедут в поселок Какталга, соседней Аркиинской станицы, чтобы там поднять первое в Забайкалье алое знамя восстания.

В своем стремлении запугать народ Забайкалья, отучить его от попыток восставать, белогвардейские газеты не скупились на сообщения о казнях большевистских «комиссаров», хвастливо заявляя, что «большевистскому засилью в области пришел конец». В этом потоке злобной лжи правдой было лишь то, что уже многие командиры и бойцы Красной гвардии замучены в семеновских застенках; что в Читинском каземате ожидает своей смерти председатель областного Совета Иван Бутин, что в даурском застенке погибли командиры Коп-Зор-Газа, Григорий Пешков и Прокопий Атавин, что на станции Борзя шашками изрублен командир лихих аргунцев Зиновий Метелица, а закованного в ручные кандалы Флора Балябина везут белые каратели в бронированном вагоне из Благовещенска в Читу. Вместе с Фролом везут его брата Семена, Георгия Богомягкова, Ивана Кириллова и пятерых венгров-красногвардейцев из отряда Вейсмана. Все они также закованы по рукам и ногам в цепи, исхудали от скитания по тайге, от плохого питания, от истязания в тюрьмах, обросли щетиной. Черная, в мелких колечках борода оттеняет выбеленное худобой лицо Фрола, скулы его обострились, лихорадочным блеском горят карие глаза.