— Ну и ждите, Якуня-Ваня!.. Ждите!.. Пока полдеревни передохнет с голоду…
— Ждите, мать честна, — так же раздраженно кричал пастух. — Ждите!..
Перепуганная их криком жена кузнеца Акулина громко сказала:
— Да перестаньте вы орать-то!.. Сдурели вы, мужики… Ведь и вправду могут… услыхать вас… и арестуют всех!..
Никита Фокин махнул рукой:
— Кто в такую непогодь будет подслушивать?.. Кто услышит?..
Сеня размахивал руками и раздраженно продолжал выкрикивать:
— А мне теперь все равно, тетка Акулина! Либо с голоду подыхать, либо на царевы штыки налезать!
— Да и мне то же самое, — поддержал его пастух. — Что в лоб, что по лбу!..
Кузнец попробовал утихомирить взволнованных мужиков:
— Ну ладно… Все это верно, конешно… Ну, а дальше что? Что станем делать завтра?
Все повернулись к нему. Хлопали глазами. Недоуменно смотрели на Маркела. И молчали.
Чувствовали и понимали, что никто не знал — что же делать дальше, что делать завтра, послезавтра…
Яков Арбузов несмело молвил:
— Надо бы к мельнику сходить… к Авдею Максимычу… Послушать…
На него яростно закричали:
— Вот чего захотел!
— Обойдемся!
— Не надо!..
Долго спорили в этот вечер фронтовики.
Одни доказывали, что царица изменила русским и тайно поддерживает немцев; другие находили, что царь плохо командует войсками, а генералы плохо помогают ему; третьи считали, что во всех бедах, которые обрушились на Россию, повинен Распутин.
Но все единодушно приходили к одному выводу: надо что-то предпринимать. А что именно надо предпринимать — по-прежнему никто не знал. Так же единодушно сожалели, что никто из присутствующих никогда не видал большевиков; никто не знал — что это за люди, чего они хотят, за что борются…
Больше всех шумели и всех перебивали на слове Сеня Семиколенный и Афоня-пастух.
Наконец Маркел твердо сказал:
— Я так думаю, братаны: надо нам еще разок-другой помозговать…
С ним согласился и Сеня Семиколенный:
— Конешно, так… Подумать надо, Якуня-Ваня!
Афоня все-таки добавил к их словам:
— Ну, что ж… так ли, не так… а перетакивать теперь уж все равно не будем!
Поднимаясь и выходя из-за стола, Арбузов сказал:
— Ладно, братаны… покричали, пошумели… и хватит!.. Пора спать…
Выходя из кути, Афоня негромко пробасил:
— Старики так говорят: утро вечера мудренее!
— Правильно, Афоня! — воскликнул Сеня. — А трава соломы зеленее!
Когда стали подниматься со своих мест другие фронтовики, Афоня вышел на середину избы и, оборачиваясь к ним, крикнул:
— Вот ведь как здорово получается-то, мать честна!..
А я, грешник, думал, что на святой Руси водятся только одни караси… а оказались и ерши!
Во всех углах, за столом и посередине избы раздались веселые выкрики:
— Да еще какие!..
— Мы им покажем, Якуня-Ваня!
— Правильно!
— Нашего брата только качни…
— Верно!..
Выходя из избы и прощаясь с хозяевами, фронтовики шутливо говорили:
— Прощения просим, Маркел…
— Извини, хозяюшка, за галдеж за наш…
— Известно дело — чалдоны!
— До свиданьица!
— Спите на здоровье!..
Провожая их, Маркел и Акулина добродушно посмеивались и приговаривали:
— Ладно… чего там…
— Ужо не заблудитесь в пургу-то…
— Дай бог путь-дорогу…
За окнами по-прежнему бушевала предвесенняя метель.
Глава 7
В эту зиму в Белокудрине впервые появилась городская музыкальная диковинка: двухрядная гармонь с зелеными мехами и белыми клавишами, которую привез с собой Андрейка Рябцов.
За время пребывания в городе и на фронте Андрейка отлично научился играть на двухрядке. Игра его зачаровывала не только белокудринских парней и девок, но даже баб и мужиков.
Только старые правоверные кержаки — старики и старухи при звуках Андрейкиной гармони отплевывались и ворчали:
— Опять сатанинский голос пущает Андрейка Рябцов…
— Известно дело: какой корень, такой и отросток…
— Верно! Отец-то его давно ли дьявольское зелье варил?..
— А нечестивый сынок вон какую несусветную дуду привез…
— Тьфу, окаянный!..
В эту зиму белокудринские парни и девки больше чем в прежние годы табунились посиделки да гулянки устраивали, под Андрейкину гармонь песни пели и плясали, даже в великий пост.
Мужики и бабы знали, что многим парням недолго придется шляться на воле да с девками хороводиться. Потому и не притесняли молодежь. Родители не очень ворчали, когда парни и девки возвращались с поздних гулянок и самый сладкий сон родителей нарушали.
Много радости выпало в эту зиму на долю Павлушки Ширяева. Осенью радость пришла вместе с долгожданными обновками: отец справил ему черный дубленый полушубок с серой оторочкой, а дед Степан скатал белые валенки, красным горошком усыпанные. Потом принес Павлушке радость вернувшийся с войны друг закадычный — Андрейка Рябцов. Недели две не расставались они с Андрейкой. Вместе бегали на гулянки. Вместе кружились около девок. Вместе спали у Рябцовых на полатях. А в середине зимы закружилась Павлушкина голова в первом любовном угаре.
Давно видел Павлушка, что к нему да к Андрейке Рябцову льнут девки деревенские. Хорошо понимал он, что одним девкам нравятся у парня кудри черные и глаза жгучие, а другим — белый вьющийся шелк на голове и глаза голубые.
Но беззаботно и весело целовался Павлушка со всеми девками в играх и на посиделках. Долго никому предпочтения не оказывал. Примечал, что дарят ему особо ласковые взгляды и улыбки Маринка Валежникова да Параська Пупкова — дочка Афони-пастуха. Пуще всех льнула белокурая, бледнолицая и задорная Маринка. Гордой удалью захлебывался Павлушка, когда видел, что льнет к нему одна из самых богатых девок на деревне — из почетной Старостиной семьи. Но чувствовал он, что какое-то особое волнение охватывает его, когда встречается он с чернобровой, румяной, крепкой и стройной дочкой пастуха. Замирало Павлушкино сердце, когда прислушивался он к голосу Параськи, выделявшемуся из хора девичьих голосов на посиделках. Готово было выпрыгнуть из груди Павлушкино сердце, когда встречался он глазами с открытым взглядом больших, черных и загадочных Параськиных глаз — с густыми бровями и длинными ресницами. А когда цветущее лицо Параськи вдруг заливалось малиновым румянцем, у Павлушки в жилах такой пожар разгорался, что он не знал, куда себя девать: не знал, куда спрятать свое смущенное лицо.
Приятели насмехались над ним, указывая на Параську:
— Вот невеста, Павлуша… богатеющая!..
— Как женишься на ней, так сразу с сумой оба пойдете…
— Ха-ха-ха!..
Преодолевая смущение, Павлушка отшучивался:
— Пошли вы к чертям… Что мне… уж нельзя и посмотреть на девку?
Парни зубоскалили:
— Смотри, смотри… Ужо посмотришь… А когда твои сваты придут к Афоне, пожалуй, откажет Афоня-то…
— Торопись, паря… кто-нибудь отобьет у тебя такую богатую невесту!
— Ха-ха-ха!..
Возмущали Павлушку эти пересмешки дружков. Краска смущения заливала его лицо до самых ушей. В груди закипала даже злоба к парням.
— Сволочи, — сердито бросал он им и уходил прочь.
Только Андрейка Рябцов — дружок Павлушкин — по-серьезному относился к его любовному угару. При встрече с Павлушкой, после обидных насмешек деревенских парней, он сказал, пробуя утешить друга:
— Чего ты сердишься на ребят? Ведь они шутят…
— Э, ну их ко всем чертям! — досадливо махнул рукой Павлушка и отвернулся.
— А ты думаешь, надо мной они не зубоскалят?.. Смеются, браток… Еще как смеются-то! И мне достается и моей Секлеше.
— То Секлеша, а то Параська, — говорил Павлушка. — Все-таки у Секлешиного отца такой бедности нет, как у отца Параськи.
— Ну бедности-то и у отца Секлеши по горло… Да нам с тобой — что?.. Ведь все равно… рано ли, поздно ли, а поженимся мы с тобой на сестренках-то… а?
— Ты, может, и поженишься, а я не могу того сказать.