Смерть застала ее с тряпкой для мытья окон в руке два года назад, в субботу, после обеда. Андрей сидел тогда в тюрьме. С тех самых пор он не был дома.

И вот он снова здесь.

Жаль, что Маргита умерла, так и не поняв, зачем ее сыну понадобилось столько лет провести в тюрьме.

Город, как показалось Хорвату, нисколько не изменился, разве что стал еще грязнее, еще запущеннее. Но и такой, с печальными серыми домами, он был ему родным и близким. Радуясь окружающему, чувствуя какую-то легкость во всем теле, Хорват быстро шел по направлению к Бужаку, туда, где высились трубы ТФВ — текстильной фабрики Вольмана.

В детстве эти трубы казались ему огромными пальцами, прибитыми к небу, они пугали его. И всякий раз, выходя вечером из дому, он поворачивался лицом к кирпичным пальцам, желая удостовериться, что они не сомкнулись в гигантский кулак, чтобы сокрушить все вокруг. Ни за что на свете он не подошел бы к ним поближе. Позднее страх прошел, высокие трубы теперь безмерно восхищали его.

Он считал их своей собственностью. Если бы он не стеснялся, он постарался бы узнать, так же ли высоки американские небоскребы. Он досадовал на себя за то, что у него никогда не хватало терпения проследить, как трубы рвут на части облака. Но он любил представлять себе это зрелище: трубы, как зубья гигантского гребня, рвут облака на белые длинные полосы, похожие на ленты.

Он подошел к воротам фабрики. Вахтер Мариан стоял, как всегда, прислонившись к своей деревянной будке. Этот человек не ощущал бега времени. Для него все определялось концом дежурства, приходом смены. Не важно, было ли это часом раньше или часом позже.

— Ты опоздал, толстяк.

— Да, есть немного, — сказал Хорват и улыбнулся. К чему объяснять, что он опоздал почти на три года.

Фабричный двор совсем не изменился. Только асфальтовые дорожки кое-где потрескались от времени и жары. В остальном все было так же, как и три года назад.

Сквозь большие высокие окна цехов проникают тяжелые запахи кислот. Здесь расположены прядильня, граверный цех, красильня, чесальня. А за ней котельная. Туда-то и направляется Хорват.

Когда он впервые пришел на фабрику, в котельной была всего одна кирпичная стена. Остальные три были сложены из бревен и обмазаны красной известью. Старый барон не пожелал ни гроша вложить в это здание:: он мечтал заменить котлы дизелями. От жары и пара красная известь отваливалась от бревен. Котельная напоминала жалкую деревенскую лачугу. Работавшие во дворе поденщики в морозные дни вваливались сюда греться и выходили только под угрозой снижения поденной платы. Трифан, кочегар, гнал их лопатой: они мешали ему поддерживать нужное давление в котлах.

Хорват открывает железную дверь.

— Трифан!

Кочегар поднимает глаза! Обрадованный, он бросает лом.

— Вернулся…

Они обнимаются.

Трифан замечает, что выпачкал друга сажей. Смеется.

— Ты черный, как черт…

— Ничего… Так не забудь… Трифан…

— Нет, нет. Не беспокойся. А дома ты уже был?

— Сейчас пойду.

— Иди.

Хорвату сорок пять лет, весит он больше ста килограммов. Когда он родился, акушерка, глухая старуха предсказала, что он не проживет и двух недель: младенец был совсем лысый и красный как рак. Ее пророчество не испугало родителей: они были бедны и не хотели иметь детей. Если бы в свое время у них нашлись деньги, маленький Андрей так и не появился бы на свет. Однако вопреки предсказанию старухи десять дней спустя мальчик окреп и кричал так громко, что соседи проклинали его на чем свет стоит.

В десять месяцев Андрей начал ходить, с тех пор он часто спал в собачьей конуре. Собака, помесь овчарки с борзой, привязалась к нему и считала его своим квартирантом. В пять лет Хорват воровал фрукты на рынке и впервые познакомился с полицией. Сержант с бляхой номер 392 дал ему такую затрещину, что мальчика отвезли в больницу. Дежурный врач, немец в очках с двойными стеклами, заверил Маргиту, что малыш не очень пострадал, но все же потеряет слух. Однако через полтора месяца после этого маленький Хорват уже без труда различал гудки всех фабрик. Гудок вагоностроительного завода звучал ниже и гуще, чем сирена ТФВ. К всеобщему удивлению, Хорват хорошо учился в школе, хотя мать никогда не покупала ему книг. Пятнадцати лет, в первый год мировой войны, он поступил учеником на текстильную фабрику. В 1919 году, когда румынские войска вступили в Арад, Хорват был уже первоклассным ткачом. Он обслуживал два ряда ткацких станков и хорошо зарабатывал.

Десять лет спустя, в период кризиса, его уволили, как принадлежащего к национальному меньшинству. Полтора года он просидел без работы, затем поступил помощником ткача на половину зарплаты. Вот тогда-то Андрей и познакомился с Суру. Суру работал сборщиком на вагоностроительном заводе, он был секретарем городского комитета партии. Их обоих арестовали в тридцать втором. Так как в руках Суру находились все партийные связи, Хорват принял на себя основную тяжесть наказания: он был приговорен к двум годам, Суру — к четырем месяцам. Позднее у Хорвата было еще три провала. Последний — когда он организовал партийную ячейку на ТФВ.

Полиции он был настолько хорошо известен, что обычно его уже не избивали: все равно не вытянешь из него ни слова. И все-таки однажды Матееску, начальник сигуранцы, желая, по-видимому, добиться продвижения по службе, избил его так, что Хорват не смог предстать перед судом: его отправили домой умирать. Однако две недели спустя он встал с постели. Тогда дело возобновили и Хорвата перевезли в Айуд.

Там он привык к одиночеству, научился видеть в пустоте, слушать тишину, третировать память. Терпеливо, не спеша, восстанавливал он в памяти картины пережитого. Было достаточно посмотреть на белые стены, чтобы перед ним, словно на экране, возникла фигура Матееску, его морщинистое, усталое лицо и послышался его голос:

— Почему ты не хочешь давать показания, Хорват?

— Я рад бы доставить вам это удовольствие, господин комиссар, ей-богу рад бы, но мне нечего вам сказать…

Матееску всегда выходил из себя, если люди, которых он допрашивал, не трепетали перед ним. Лицо его наливалось кровью, мешки под глазами дрожали, как листья тополя, он часто моргал, корчился, точно его прищемили дверью.

— Хорват, сознавайся, слышишь, а то я с тебя шкуру спущу.

Вначале, когда его месяцами держали в одиночке, Хорват все время лежал на спине и вспоминал свое раннее детство. Позднее он стал рассказывать себе содержание прочитанных книг, пытался решать в уме задачи на деление и умножение. Прошли долгие недели, прежде чем он выработал целую систему, по которой запоминал цифры, колонки чисел, затем все стало просто, как выученное наизусть стихотворение.

В первый же день после возвращения из Айуда он познакомился с Флорикой. Проходя по чесальному цеху, он толкнул седую женщину. Вежливее, чем обычно, Андрей извинился:

— Прости меня, мамаша…

— Черт тебе мамаша, а не я… Другой раз гляди получше!..

Только теперь Хорват увидел, что за седину он принял очесы. Работнице было лет двадцать пять, не больше.

— Острый у тебя язычок.

— Верно.

— Это мне нравится. Как тебя зовут?

— А ты случайно не из полиции?

— Нет.

— Тогда зачем тебе?

— Так просто. Ты мне нравишься.

— А ты мне нет! Ты нахал, да еще к тому же толстый. Всего хорошего!

И на второй, и на третий день Хорват заглядывал в чесальню. На четвертый день они вместе ушли с фабрики.

— Говоришь, тебя зовут Флорика?..

— Да.

— Красивое имя.

— Говорят.

— Многие тебе это говорили?

— Я не считала.

— Хм… Понимаю.

— Ничего ты не понимаешь.

— Ты, может, думаешь, что я такой уж дурак?

— Что хочу, то и думаю.

— Ну что ж, твое право.

Через три недели они стали каждый день возвращаться с фабрики вместе. Если время было позднее, Хорват провожал ее домой. Полумрак, царивший на улицах, придавал ему смелости, и он говорил с ней откровенно.