— У меня был Хорват.

— Он вышел из заключения?.

— Да. Вот уже два дня. После обеда в пять встречаемся у Суру дома. Снова создадим партийную организацию.

— Хорошо, но почему ты говоришь мне все это на ухо?

— Верно, — засмеялся Трифан. — Привычка… Так не забудь: после обеда, в пять.

Сказав это, он все так же не спеша зашагал обратно в котельную. Герасим долго смотрел ему вслед. Да, прав был Хорват, когда сказал ему однажды: «Редко встретишь такого человека, как Гица Трифан».

Кое-кто на ТФВ, впрочем, был о нем другого мнения. Открыто поговаривали, что старик продался барону. Это недоверие зародилось еще в тридцать шестом году, когда происходила крупная стачка. Один Трифан тогда не подчинился приказу забастовочного комитета. Он покинул котельную лишь через двадцать четыре часа после объявления забастовки. Когда, наконец, он вышел из фабричных ворот и попытался что-то объяснить одному из руководителей пикета, тот обругал его и плюнул ему в лицо. Трифан вынул платок и утерся. Все стоявшие поблизости видели, что он даже не пытается оправдываться, и решили, что он предатель. Прядильщицы, которых он уговорил участвовать в забастовке, четыре дня ходили за ним следом: они хотели его избить. Хорват сидел тогда в тюрьме. Вернувшись через год, он поговорил с Трифаном и. все выяснил. Тогда и обнаружилась правда. Если бы Трифан не остался на своем посту и не погасил огни в топке, котлы взорвались бы. А цель забастовки состояла совсем не в этом, а в том, чтобы добиться повышения заработной платы. Рабочие с трудом приняли Трифана в свою среду, да и то, само собой разумеется, весьма сдержанно.

Город клокотал. В центре на некоторых зданиях развевались красные флаги. И прохожие, толкуя об этом, оглядывались, не подслушивает ли их кто-нибудь. Одни говорили, что в аэропорту сражаются с немецкими летчиками, отрезанными от своих частей. Другим было известно, что до прихода советских войск в Арад прибудут немцы и венгры и укрепят линию обороны, которая тянется от Муреша до Бихорских гор. Вот уже два дня с тех самых пор, как стало известно о решающих событиях на фронте, крестьяне не привозили на базар продуктов. Население, напуганное тревожными слухами, скупало в лавках все, что там еще оставалось. По улицам сновали хозяйки, нагруженные всякого рода ненужными покупками: вениками, банками с горчицей, липкой бумагой, кастрюлями и консервами, которыми торговали дезертиры.

Во дворе префектуры, где служащие сложили портреты Гитлера и Антонеску, чтобы их уничтожить, загорелся сарай. Какой-то чиновник, испугавшись огня, закричал, что идут немцы, и все бросились к воротам. Какой-то женщине разорвали платье, и вечером в «Охотничьем роге» рассказывали — разумеется, со множеством подробностей, — как венгерские коммунисты растоптали румынку.

Перед помещением, занятым национал-царанистской партией, люди собирались, чтобы посмотреть на трехцветный флаг, который господин Юлиу Маниу поцеловал, отправляясь последний раз за границу. Какой-то полицейский в шляпе во все горло распевал «Пробудись, румын». Он замолчал лишь тогда, когда владелец книжной лавки «Немецкая книга» Mora взобрался на табурет и начал читать прокламацию, состоящую из четырех пунктов:

1. Трансильвания должна принадлежать трансильванцам.

2. Независимость Трансильвании как демократической республики должна быть признана и гарантирована Соединенными Штатами Америки, Бразилией и Англией.

3. Ввести язык эсперанто в качестве национального языка Трансильвании.

4. Гарантировать конституцией свободную любовь.

Когда Мога дочитал до конца прокламацию, озаглавленную «Прокламация города Арада», полицейский запел снова. Стоявший поблизости ученик из книжной лавки завопил:

— Да здравствует Moгa Первый, король Трансильвании!

А Мога в это время раздавал значки, на которых были выгравированы лавровый венок и буква «А»[4]. Он утверждал, что это герб будущей республики, но старожилы города знали, что это значки бывшей спортивной организации «Авынтул».

На толкучке чей-то муж, застигнутый с проституткой, пытался объяснить своей супруге и собравшейся толпе, что женщина, с которой его видели, немецкая шпионка и он собирался ее арестовать.

Никто не знал ничего, и все знали все. Полицейский комиссар, желая доказать свои демократические убеждения, выпустил из подвалов полиции всех жуликов. Вечером, с наступлением темноты, по улицам невозможно стало ходить. Прохожих угрозами заставляли останавливаться, а в тех, кто не повиновался, стреляли. Матери запирали ребятишек дома, пугали их мясниками, которые делают из детей колбасу. Примарь города доктор Еремия Ион хотел скрыться в Пынкоте, но в двух километрах от деревни его ограбила банда дезертиров, державшая в страхе все окрестные хутора. Лишившись своего состояния, он вернулся в Арад в примарию и заперся в зале заседаний. Он не впускал к себе никого. Все распоряжения отдавал через замочную скважину.

При неизвестных обстоятельствах сумасшедшие из желтого дома сломали в парке ворота и разбежались по всему городу. Полиция и медицинский персонал больницы бегали по улицам, стараясь их задержать. Актеры городского театра, репетировавшие «Ричарда III», вышли черным ходом на улицу, чтобы немного подышать свежим воздухом. Поскольку они были в столь необычных костюмах, их приняли за сумасшедших. Рота 91-го пехотного полка взяла театр приступом и арестовала всю труппу. Протопоп из Шеги Бонифачиу Чонту написал от руки листовки и распространял их по городу. В этих листовках говорилось, что приближается конец света. В качестве доказательства цитировался Апокалипсис.

Дома у Суру собрался весь партийный актив: Фар-каш, Хорват, Трифан, Герасим и Суру. Не хватало только Бэрбуца. Суру спросил:

— Почему не пришел Бэрбуц? Без него мы не знаем, можно ли рассчитывать на рабочих с электростанции. Трифан, ты его известил?

Трифан, для которого это собрание было настоящим праздником, надел лучший костюм: черный пиджак, переделанный из купленного по случаю сюртука, и твердый воротничок, вычищенный резинкой — ее следы еще были видны. Он поднялся с места.

— Я не застал его дома. Соседи сказали, что Бэрбуц сбежал в Радну.

— Сбежал? — недоверчиво переспросил Суру. — Что-то мне не верится. Как бы ни случилось с ним чего. Я слышал, что вчера разгромили редакцию «Крединцы». Сторожа убили топором. Мы должны быть очень осторожны и действовать быстро. Ты, Фаркаш, приведешь сорок товарищей из «Астры» и примешь по инвентаризации помещение, принадлежавшее немецкой этнической группе. Сложишь все документы в одну комнату и запрешь ее. Ты, Хорват, организуешь охрану. С улицы, у ворот, можешь поставить военного в форме. Надо, чтобы все выглядело официально. Понимаешь?.. А ты, — повернулся он к Герасиму, — если я не ошибаюсь, работал с — молодежью. Фаркаш, подбери ему помещение, пусть он соберет там молодежь.

Суру отдал распоряжение привлечь всех, кто был связан с партией, когда она ушла в подполье, или участвовал в деятельности «Красной помощи».

— А чего тебе удалось добиться в комендатуре? — в свою очередь спросил Фаркаш Суру.

— Почти ничего… комендант не захотел меня принять. Я разговаривал с его адъютантом, неким Богзой, он был очень сух со мной. Единственно, что я понял из разговора с ним, так это то, что на границе ведутся какие-то приготовления.

— Может быть, немцы готовят контрнаступление?..

— Не знаю… На улице я встретился с Вику, нашим связным… Он сказал, что мобилизовано военное училище в Радне… Если станет что-нибудь известно, он нам сообщит… Вот пока и все.

— А о совместных действиях ты с адъютантом не говорил?..

— Говорил. Он сказал, что не получал приказа о сотрудничестве армии с гражданским населением. Потом спросил, есть ли у меня какое-нибудь письменное распоряжение.